Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Совпадет неожиданно с этой точкой зрения и Н. Н. Страхов, посчитавший Гоголя не способным «покинуть ту низменную сферу явлений, которая выпала на долю его таланта». Впрочем, как следует далее из его рассуждений, дело не только в Гоголе, но и в самой изображаемой действительности. Не пришло еще время изображать «несметное богатство русского духа»: «…ждали долго, подождем и еще. Дело, как видно, не шуточное и не маленькое, коли сразу не дается»[833].

В статье, посвященной последним томам романа Л. Н. Толстого «Война и мир», Страхов вернется к этой мысли, заявив, что то, что не смог сделать Гоголь, сделал Лев Толстой:

Задача всей литературы после Гоголя состояла только в том, чтобы отыскать русский героизм, сгладить то отрицательное отношение, в которое стал к жизни Гоголь, уразуметь русскую действительность более правильным, более широким образом…

Сам автор «Мертвых душ» сделать это не смог: первый разрешил задачу Л. Н. Толстой, который успешно «стал творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни»[834].

В своем комментарии ко второму тому «Мертвых душ», коснувшись вопроса о сожжении, Н. С. Тихонравов назвал его не следствием «болезненного порыва, нервного расстройства», но «сознательным делом художника, убедившегося в несовершенстве всего, что было выработано его многолетним мучительным трудом». Гоголь потерпел неудачу в своей попытке облечь в живые образы тот идеал, который он хотел дать русскому обществу. Вместо живых образов выходили Костанжогло (Скудронжогло), Муразов, «невозможный генерал-губернатор», – неестественная идеальность которых была ему ненавистна в произведениях Н. В. Кукольника и Н. А. Полевого[835].

Вопрос о художественной целесообразности продолжения «Мертвых душ» оставался одним из центральных вопросов на рубеже XIX и ХX веков как в исследованиях академических ученых, так и в суждениях о поэме философов, писателей, литературных критиков. Для В. В. Розанова сожжение поэмы стало расплатой за обман Гоголя, заставившего поверить в существование целого поколения «ходячих мертвецов»:

…образ аскета, жгущего свои сочинения, есть последний, который оставил он от всей странной, столь необыкновенной своей жизни. «Мне отмщение, и Аз воздам» – как будто слышатся эти слова из‐за треска камина, в который гениальный безумец бросает свою гениальную и преступную клевету на человеческую природу[836].

Полемизировавший с Розановым Ю. Н Говоруха-Отрок объяснял сожжение сокрушенным состоянием Гоголя, страдавшего от «комментариев», к которым поэма «подала повод»:

Но сожаления были напрасны. Все равно западничество наше сказало бы свое отрицающее Россию слово и без «Мертвых душ». <…> Гоголь напрасно мучился и напрасно винил себя. Не он создал кошмар, среди которого мы жили целые десятилетия, – тот кошмар, который и сейчас не дает правильно взглянуть на дело даже человеку такого ума и дарования, как г. Розанов. <…> Великий писатель только тем виноват, что все время оставался непонятым, – не понят и до сих пор, и мало того, все время служил предлогом для обвинения России во всем, в чем только кому-нибудь приходило в голову ее обвинять…[837]

Философ Лев Шестов перенес проблему сожжения Гоголем второго тома «Мертвых душ» в плоскость того, что сам он называл философией трагедии, увидев в акте сожжения нечто, для культуры более значимое, чем само написание «Мертвых душ»: