Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Именно эту «конструкцию» Мочульский определил как «экономический утопизм» Гоголя, видевшего перед собой «не мрачную николаевскую Россию, а мистическое царство, некий святой град Китеж»[871]. Воплощение идей социального христианства, «Священного Союза» увидел во второй части поэмы протоиерей Г. В. Флоровский[872]. Как «утопию о возможности христианизации жизни», тесно смыкающуюся с «утопией о новом пути хозяйствования», рассматривал второй том «Мертвых душ» В. В. Зеньковский[873]. Утопия эта была, по его мысли, попыткой разрешить глубоко прочувствованную Гоголем «разнородность существующего строя и христианства в теме о „жажде обогащения“», дать свою версию создания «Христова братства среди людей» «при наличии этого могучего, вечно действующего устремления к богатству»[874]:

Если все люди «поденщики», то нет никакой «собственности» (ибо все принадлежит Богу), нет и не должно быть места для утилитарного или эпикурейского подхода к хозяйствованию[875].

Гоголь, писал Зеньковский, оставил совершенно в стороне вопрос о реформе самого социального строя, да и не верил в то, что обновление и преображение жизни может быть осуществлено извне, внешними реформами. И потому основными воплотителями «социальных мечтаний Гоголя о правильной организации сельского строя в линиях религиозной его идеи» стали во втором томе Тентетников (унаследовавший от Гоголя его собственные ошибки и сомнения) и «идеальный» помещик Костанжогло (Скудронжогло), в образе которого Гоголь пытался показать «возможность праведной хозяйственной активности»[876]. Ошибки и грехи других помещиков (Кошкарева и Хлобуева) призваны были лишь оттенить правду Костанжогло.

Поддержав мысль Д. И. Чижевского (который сам ссылался на более раннюю работу В. В. Зеньковского) о том, что генезис рассуждений Гоголя о реформах в русской жизни следует искать у представителей социально-политического мистицизма и сентиментализма в Германии[877], Зеньковский назвал имена тех русских философов рубежа XIX и XX веков, на которых так или иначе повлияли построения Гоголя – Вл. Соловьева с его идеей «христианской общественности», С. Булгакова с его «Философией хозяйства» и Н. Ф. Федорова с его защитой «общего дела», – все они «продолжили тему Гоголя»[878].

Систематическое изучение христианского и эзотерического пласта позднего творчества Гоголя и, в частности, второго тома «Мертвых душ» стало возрождаться в России с середины 1980‐х годов.

Истолкование символического смысла второго тома, восходящее к христианской эзотерике, предложил в своей книге «Ключ к Гоголю. Опыт художественного прочтения» уже процитированный выше П. Г. Паламарчук (книга была издана первоначально под псевдонимом «В. Д. Носов» в Лондоне в 1985 году). Согласно его версии, во втором томе «Мертвых душ» Гоголь создавал «портрет всей России как великого Града»[879]. Полемизируя с распространенным мнением о том, что поставленных перед поэмой высочайших задач – изобразить несметное богатство русского духа – Гоголь выполнить не сумел, критик сравнивал замысел второго тома с замыслом «Ревизора»:

Выработав при создании <«Ревизора»> «ключ» – лестницу внутреннего совершенствования, и найдя верный символ, средоточие стремлений к этому совершенствованию – Град вечной красоты, Гоголь приступил <в «Мертвых душах»> к началу пути, пустившись сам вперед по дороге, ступенями подымающейся к этому верховному идеалу[880].

Сам акт сожжения второго тома критик интерпретировал по аналогии с 14‐й главой Третьей книги Ездры (неканонической ветхозаветной книгой), в которой речь идет о «восстановлении» сожженных книг (охваченный жаждой спасения своего народа Ездра в пророческом жаре за 40 дней пишет вновь сожженные книги Завета):