Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Потерпев поражение в попытке воочию вообразить в триединстве частей поэмы историю возрождения России, поражение, по всей видимости, уничтожающее, завершившееся настоящим самосожжением, огненным жертвоприношением почти уже готового второго тома, Гоголь посредством тягчайшего падения, уничижения и гибели добился абсолютной победы, завоевав мир своею любовью и поразив с ее помощью даже самоё смерть. Распятие обернулось воскресением…[881]

Изучению христианских аспектов второго тома «Мертвых душ» посвящены соответствующие главы и разделы монографий В. А. Воропаева[882], И. А. Виноградова[883], И. А. Есаулова[884]. В своей работе «Пасхальность в поэтике Гоголя» Есаулов дополнительно выдвинул гипотезу: частично написанный второй том поэмы «стал камнем преткновения» для Гоголя из‐за «ступенчатого, „католического“ способа спасения» героев, план, который не «мог быть реализован Гоголем в пределах XIX века»[885].

Как «заключительную фазу» воплощения идеи апостольства Гоголем рассматривал работу над продолжением «Мертвых душ» П. В. Михед[886], увидевший в Гоголе завершителя движения украинских интеллектуалов и церковных деятелей, имеющего 200-летнюю историю. Сам же «апостольский проект» Гоголя украинский исследователь предлагал истолковывать как своеобразную русскую контрреформацию[887].

Разрушение, казалось бы, «нерушимых основ строения Чичикова» во имя «иного», духовного, «строительства» увидел во второй части поэмы И. П. Золотусский[888], усмотрев в рассказанном во второй главе «анекдоте» «полюби нас чернинькими» переиначенную евангельскую истину «полюби ближнего как самого себя»[889]. В результате же этого строительства возникает «великое сооружение», персонажами которого становятся русский «приживал и русский богач, русский плут и русский святой, русская прекрасная женщина (Улинька) и русский идеалист (Тентетников), русский военный и русский чиновник, русский Христос (князь) и русский антихрист (маг-юрисконсульт)…»[890]. Последний есть «одно из самых прозренческих созданий Гоголя», он все знает «о природе человека, в чье подполье он всегда готов забросить крючок с наживкой»[891].

Тема города-храма, храмового пространства, Гоголя – русского Христа, провидимая в, казалось бы, вполне натуралистичных главах второго тома, становится одной из «ходовых» тем работ последних двух десятилетий. О двух типах пространства «Мертвых душ» – фиктивном пространстве России Чичикова и идеальном храмовом пространстве, открывающемся восхищенному взгляду автора, пишет ижевская исследовательница Г. В. Москалева[892]. О синтезе во втором томе «города-храма» и «города-мастерской» размышляет А. П. Давыдов[893]. Гоголь

во втором томе отходит от инверсионного мышления «либо Бог – либо бизнес», «либо Божественный Рим – либо деловой Париж», «либо святое божественное – либо грешное человеческое»[894].

Евангелизации художественного пространства второго тома посвящена монография Н. М. Сквиры[895]. О зависимости поэтического метода Гоголя от религиозных и этических предписаний, так называемой «этопоэтике» позднего Гоголя, подчинявшего свое письмо внеэстетическим критериям, что было свойственно и творчеству древнерусских авторов, писал немецкий исследователь В. Кошмаль[896].

И вновь в работах начинает звучать тема гоголевской возможной протестантской закваски, о чем в свое время размышляли Ф. А. Степун, Д. И. Чижевский[897], а позже Ю. В. Манн[898] и А. П. Давыдов. Гоголь в поисках спасения души отказывается от смеха и одновременно выступает как реформатор ценностей русской культуры, поддавшись духу протестантизма: «Он будет искать некую середину, пытаясь соединить Бога и делового человека в прибыльном труде»[899].