Вторжение

Мы часами смотрели клипы по MTV. Мы смотрели, как тоненькая, нежная трава, пробившаяся сквозь чернозем, врастает обратно, как скорпион с блестящей, будто бронзовой спинкой ползет по песку, как голый чернокожий человек, тощий, костлявый, с торчащими ребрами, сидит на земле и как другой человек пожирает гамбургер, как маршируют солдаты, как неуклюже валится набок памятник с поднятой к небу рукой, как взлетает ракета, как ударная волна сносит снежный лес, как делятся клетки, как гниет роза. Леся выкручивала на полную громкость, и мы орали. Ладно, не мы, Леся. Вместе с Честером Беннингтоном она пела во всю глотку: «What I've done», не волнуясь, что нас услышат соседи, я беззвучно подхватывала, шевеля губами: «I'll face myself…» Мы смотрели, как мир, стиснутый рамками маленького экрана телевизора, полыхает в огне, и чувствовали его жар. Мы пересматривали клип Linkin Park сотни раз, и сотни раз сжималось сердце не на падающих башнях-близнецах, не на человеке с рукой, перетянутой жгутом, стучащем по вене, а на кадре с чайкой, залитой густой черной нефтью.

Мы говорили, что если через пять лет и правда будет конец света, то человечество его заслужило. Ладно, не мы говорили, Леся. Мы еще не знали, что через пять лет мир будет по-прежнему существовать, не знали, что через десять, в таком же жарком июле, как этот, Честер будет найден мертвым в собственном доме. Мы лежали на разложенном диване и пели вместе с ним: «What I've done».

Говорить о себе на чужом языке было проще.

– Ненавижу воскресенья.

– Ненавижу насекомых.

– Ненавижу лето.

– Ненавижу детей. Всех, кроме Польки.

– Ненавижу рыбу.

– Ненавижу… Забыла, как будут «колготки» по-английски.

Я вспомнила и рассказала Лесе, как мама отдавала мне белые картонки из-под упаковок с колготками, потому что не было денег на альбомы для рисования. Но я не рассказала, что на картонках раз за разом я чертила простым карандашом раму окна и закрашивала квадратики, густо-густо, пока не ломался грифель, как будто за окном не было ничего, кроме черного зияющего провала.

Как-то Леся принесла мне гранат, срезала аккуратно верхушку, провела ножом четыре раза по его глянцевым бокам и разломила, забрызгала темно-красным соком страницы учебника. Лето казалось бесконечным, таким, что мы могли брать по одному гранатовому зернышку, никуда не спеша, будто в замедленной съемке. Если надавить языком, оно лопалось во рту, разливалось терпко, и острая косточка царапала десны. Когда я делала нам бутерброды с сыром, Леся смеялась:

– Вкусивший пищи мертвых должен остаться в аду навсегда.

Шутка мне не нравилась.

По утрам я чистила зубы, топчась на коврике, пахнущем мокрой кошачьей шерстью, и слушала ее песни, которые поднимались по трубам. Искала смыслы. Каждое слово имело значение. Я не решалась спросить, знала ли Леся о хорошей слышимости. А она купала Полю и пела Земфиру:

Кого-то ждет вокзал,

Кого-то ждут домой,

Ее никто не ждет…

Обо мне? Все песни тогда были обо мне.

Если Леся не приходила, любой повод годился, чтобы написать ей сообщение.

vareshka: как вообще можно «разбудить кого-то внутри»?

blackheart: а?

vareshka: wake me up inside

blackheart: ооo, ты все-таки ее послушала:)

vareshka: я же делаю все, что ты мне говоришь:р

blackheart: а если я скажу тебе спрыгнуть с пятого этажа?

vareshka: очень смешно

blackheart: лааадно, sorry <3

Я не призналась Лесе, что так и не смогла посмотреть клип полностью, зажмуривалась каждый раз, когда Эми Ли в простой, накинутой на голое тело ночнушке вставала на подоконник, подходила к краю, а потом оступалась – или не оступалась, а нарочно шагала из окна и падала, бесконечно падала в пропасть, словно Алиса, последовавшая за Белым кроликом.

Вечерами, когда становилось чуть прохладнее и мама должна была вернуться с работы, мы выбирались наружу, шатались по городу без дела. Леся была из тех, кто танцует прямо на улице не стесняясь. Что люди скажут. Одни наушники на двоих, в плеере – рок, она идет и пританцовывает, взмахивая руками, словно дирижирует невидимым оркестром, я иду рядом, глядя под ноги, чтобы не встречаться глазами с прохожими.

– Ну почему мы не можем пойти в парк, Варвара?

– Говорят, там маньяк завелся. Переодетый в костюм зайца.

– Неоригинально. В Америке уже был такой, в начале двадцатого века. Банни мэн! Охотился на детишек. Наш тоже?

– Нет, наш по ночам отрезает женщинам грудь.

– Что ж, хорошая новость: отрезать мне особо нечего.

– Плохая новость: бегаю я плохо, у меня освобождение по физкультуре.