Вторжение

И у нас был. Даже два. Один электронный, которому мама не доверяла, другой старинный, механический, оставшийся после бабушки. Нужно было часто-часто сжимать грушу, чтобы накачать воздух в черную манжетку, затянутую на голой, покрытой веснушками руке, – туго же – приложить стеклышко фонендоскопа к локтевой ямке – ой, холодное – медленно выпускать воздух, откручивая клапан, прислушиваться и следить за стрелкой: на какой цифре засечешь первый удар пульса, а на какой – последний. Приходилось повторять несколько раз, пока не различишь легкий, едва заметный стук.

Мама записывала верхнее и нижнее давление в специальную тетрадочку, зеленую школьную тетрадочку в линейку, тонкую, всего в двенадцать листов. Их была уже целая кипа в ящике, рядом с тонометрами.

– Голова разболелась, – сказала мама.

– А, ну ничего страшного! – улыбнулась Леся, но мама нахмурилась:

– Как знать.

Леся вопросительно взглянула на меня, но я отвела глаза. В разговоре я участвовать не собиралась.

Сто двадцать на восемьдесят. Мама внесла показания в расчерченную табличку, подняла на меня глаза, взглянула, как всегда, куда-то мимо и спросила про эту девицу. Я сказала, что мы едва знакомы, соседка только раз помогла мне с английским, а на улице мы встретились случайно и вместе решили дойти до дома. Не знаю, почему я наврала.

Мы часами молчали, когда Леся лежала на полу, подложив под грудь подушку, жевала жвачку и переводила статьи или документы, которые ей присылали на заказ из московского бюро. Вентилятор шевелил плохо отпечатанные на принтере листы бумаги, исчерканные ручкой. Я валялась на диване с томиком поэзии Цветаевой – нам задали на лето найти любимое стихотворение и выучить наизусть. Я зачитывала Лесе стихи, а она мне – техническую инструкцию к кондиционеру.

– Алый змей шуршит и вьется, а откуда – мой секрет.

– Перед началом эксплуатации убедитесь, что напряжение в сети соответствует указанному на табличке оборудования.

– Я смеюсь, и все смеется, я – веселый мальчик-бред.

– Иначе может произойти возгорание.

Мы закрасили черным фломастером белки глаз Бритни Спирс, которая наблюдала за нами с постеров.

– Не могу спокойно работать, когда она на меня пялится.

Может быть, Леся говорила обо мне.

На одном портрете она пририсовала длинные, закрученные кверху усы, как у Сальвадора Дали, и зачеркнула белоснежную, будто из рекламы зубной пасты, улыбку, на другом приделала круглые гарри-поттеровские очки и сигарету.

– Твоя же комната, можешь хоть разнести здесь все к черту.

На всякий случай я развернула зубные щетки в стаканчике, чтобы мы с мамой не поссорились. Ну да, конечно.

Мне было лет пять, я выронила тарелку случайно. Из ошметков гречневой каши торчали острые керамические айсберги. Я знала, когда бьются тарелки, мама кричит и плачет. Я заперлась в ванной. Долго просидела на краешке, не решаясь выйти. Считала капли, стекающие на спину с выстиранных колготок, что сушились под потолком. Считать я умела только до десяти, и четыре раза приходилось начинать сначала. Зубные щетки, моя синяя и мамина красная, были отвернуты друг от друга, и тогда мне показалось, что в этом есть недобрый знак. Я развернула щетки и… Сработало! Мама тогда только пробормотала: «На счастье».

Не в этот раз. Мама наорала, посрывала размалеванные постеры и налепила над столом, где на обоях остались рваные раны, настенный календарь с тигром за девяносто восьмой год.

Мне снилось, что мама лежит под вентилятором на животе и я, маленькая, ползаю по ее спине и считаю родинки. Крохотная точка между лопаток, из созвездия Кассиопеи, начинает шевелиться, вспухать, разрастаться чернильной кляксой. Неровные края расплываются, и подо мной булькает горячая тягучая жижа, похожая на нефть, что заливает дрожащую чайку сплошным непроницаемым покровом. Даже с глазных яблок стекает черная жидкость, заполняет рот, и я задыхаюсь. Крылья будто отлиты из бронзы, тяжелеют, не поднять, перья слипаются, и кажется, что я вязну, тону в кипящем болоте, но чьи-то холодные пальцы, боже, какие холодные пальцы, обхватывают мое запястье и легко тянут вверх.

На Ч: чад, чадра, чай, чайка…

«Мертвые чайки во сне предвещают долгую разлуку с друзьями».

Каждый день я отодвигала окошко на календаре влево, отматывая лето на один день назад.

Глава 8. Nothing In My Way

– «По-настоящему любишь только то, что любишь в данную секунду. Тогда принадлежишь избранному безраздельно. Но лишь на миг – и это свобода. Она прекрасна и непостижима, как логика полета стрижа. Именно так и должно быть».

Где-то на «стриже» торжественный голос дрогнул, и к концу фразы Леся не выдержала и расхохоталась. Запрокинутая голова, обнаженные десны.

– Не просроченные?

Вот язва.

– Логика полета стрижа? – переспросила Наталья Геннадьевна и выхватила из ее рук коробку конфет, чтобы перечитать. – И правда. Набор слов какой-то…

– Про любовь, Наташа, всегда набор слов. – Леся называла мать по имени.