Вулканы не молчат

Наша единственная женщина, призванная, по мысли Геннадия, своим присутствием напоминать мужчинам, что и на пустынном острове они не должны распускать языки и есть руками, уехала на Алаид от ремонта. Она жила в доме, где этажом ниже размещалась часть кабинетов и лабораторий института. Извержение Алаида совпало с переселением вулканологов в «Академгородок» — так в Петропавловске назвали микрорайон, в центре которого построено многоэтажное и длинное, как монолитный экспресс, новое институтское здание. А в ноябре 1971 года, когда на восточной Камчатке случилось землетрясение, институт был на старом месте, теснясь в двух трехэтажных домишках, наполовину заселенных семьями сотрудников. Стихия зла. В этот раз к злости была подмешана хорошая порция сарказма: в число немногих зданий, пустивших аварийные трещины, угодила и твердыня исследователей земных глубин.

Нина вспомнила о землетрясений в пути, на корабле.

— Ой, думала не выживу.

На Алаид она уехала и от одиночества. Ее муж, Игорь Марков, тоже лаборант института, в эти дни работал в поле на Карымском вулкане. Я подумал: там и здесь рабочая обстановка одна — действующий вулкан (Карымский с небольшими перерывами извергался уже на протяжении десяти лет). Почему они не вместе? Только подумал, а спросил потом, когда мы жили на выкидном лагере и ранним утром я, в порядке установленной очередности, мужиковал на кухне, то есть заготавливал дрова и разжигал для Нины костер. Шел мелкий, почти невидимый глазу дождь. Спрятавшись под капюшоном, Нина держала в руке растопочку, несколько коротких лучинок, которые она сберегала от дождя под изголовьем спальника.

— Почему вы с Игорем не вместе?

— А вы его знаете?

— Когда-то знал.

— Как это — когда-то?

Так получилось. Теперешнего Игоря, возмужавшего, не встречал ни разу, а помню почти мальчиком, только что окончившим десять классов. Его приняли лаборантом, и он работал на Авачинском вулкане вместе с Анатолием Чирковым и Генрихом Штейнбергом, тогда еще тоже очень молодыми, начинающими вулканологами.

— Так почему вы не вместе?

— Я в поле не езжу. Меня Геннадий Порфирьевич уговорил. Я подумала: и чего буду сидеть одна в этих развалинах?.. Пока решала — ехать или не ехать, еще такая мысль пришла: работаю в Институте вулканологии, а извержения не видела.

— Кажется, насмотрелась.

— Ой, нет… кухня и больше, ой… никуда.

Преодолев вторую очередь подъема, я рассчитывал увидеть то, что виделось мне с самолета — гладкую зеленую равнину. Но теперь предстоял спуск в широчайший овраг. Дна не было видно, а противоположный борт оврага, сильно заросший ольховником, надежды на легкое продолжение маршрута не оставлял. И дальше, за оврагом, надо было идти километра полтора с набором высоты до шляпки древнего конуса с неровной, как бы растоптанной верхушкой. Там перевал, за которым, по словам Кости, было «терпимое местечко» для выкидного лагеря.

Молодой конус отсюда не виден — скрыт перевалом, и природа этой части острова словно бы не знает, что там произошло. Пепла и здесь выпало много, но не на столько, чтобы подмять под себя зелень. Должно быть, в первые дни извержения и трава, и ольховник напоминали своим видом ту жалкую растительность, что никнет по обочинам пыльных дорог. Потом часто шли дожди, их как следует промыло, и о присутствии пепла можно было догадаться лишь по слабой пружинке, которой отзывалась под ногами тропа.

Костя отошел в сторону и вернулся с двумя мелкими цветочками.

— Смотри, как интересно: на одном стебле два разных цветка. Хотя цветок, в общем-то, один — герань.

Действительно, на стебле, двоившемся вверху небольшой рогаткой, сидели цветики-близнецы, но один был голубым, а другой — розовым.

— Тот, что розовый, — объяснил Костя, — распустился раньше. Он тоже был голубым. После извержения его обработало парами соляной кислоты и голубое стало розовым. По принципу лакмусовой бумажки. Второй распустился недавно. И, видишь, остался при своем натуральном цвете.

Можете ли вы поверить в такое? Цветок не задохнулся, не растерял лепестков, а только переменил окраску. Не знаю, уберег ли этот нежный хамелеончик силу своей пыльцы, но за собственную жизнь в единоборстве с вулканом постоял крепко.

Выкидной лагерь

Лагерь ставили на полпути между прорывом и заливом Отваги. Здесь был овраг. Он начинался где-то на каменистых склонах главного конуса и обрывался у моря. По нему проходила четкая граница между последними зелеными кустами и черной пустыней.

На дне оврага тоненько струился некогда бурный ручей. После извержения русло забило пеплом. Ручеек выжил каким-то чудом. В оврагах, которые находились ближе к прорыву, вода исчезла. Наш ручеек был настолько мелким, что, зачерпнув воду ладошкой, ты одновременно зачерпывал и вулканическую грязь.

Недели полторы назад в овраге стояла палатка московской научной экспедиции. Место, несмотря на его обжитость, Геннадию не понравилось.

— Чем же оно плохо? — не понял Алексей.

— Не хочу в яме сидеть.

— Странный довод. Здесь вода, затишье. И кухня готовая.