Вулканы не молчат

Все улыбнулись. То, что Алексей назвал кухней, было остатками размытого костра с двумя закопченными камнями.

Геннадий с надеждой посмотрел на Костю.

— Твое мнение?

— Цюрупа разумные слова говорит.

— Тогда сделаем так: кухня — здесь, палатка — наверху.

— Там ветер.

— Зато сухо. И кратер на виду.

Кратер на виду — это был довод. Палатку поставили над оврагом, на той стороне, откуда начиналось господство пепловой пустыни.

За ужином, в овраге, провели совещание, круто изменившее мое положение в экспедиции.

АВДЕЙКО. Значит, завтра на съемку. Как с инструментом?

ЦЮРУПА. Мерная лента приготовлена.

АВДЕЙКО. У кого самый приличный компас?

СКРИПКО. У меня, начальник.

АВДЕЙКО. Перестань ты с этим начальником!..

СКРИПКО. Понятно.

АВДЕЙКО. Что понятно?

СКРИПКО. Шутки в сторону.

ЦЮРУПА. Ибо на серьезное дело идем.

АВДЕЙКО (мне). Вот помощнички!

СКРИПКО. А, кстати, начальник, какую роль ты отводишь Виктору?

АВДЕЙКО. О чем ты говоришь… У него своих дел по горло. (После паузы, как бы про себя.) Ну, мерную ленту или, допустим, рейку потаскать — за это он и без наших указаний возьмется.

ЦЮРУПА, Да, да, нехорошо, Костя. Интеллигентному человеку намекают на то, что хлеб надо отрабатывать.

АВДЕЙКО (мне). Что скажешь?

В моем положении оставалось только гордиться тем, что мерную ленту мне всучили не как-нибудь, между делом, и не в грубом административном порядке. Воспитанные люди, они провели представительное совещание, из которого само собой вытекало, что с завтрашнего дня я принимаю на себя обязанность неквалифицированного рабочего. Воспитанность руководила ими и после, когда все трое старались закрепить за мной репутацию добровольца, почти подвижника.

Следующим пунктом было утверждение графика на дни съемочных работ, В проекте наш распорядок выглядел так. Первым, в шесть тридцать просыпается «кухонный мужик» — Нинин помощник, роль которого нам предстояло исполнять поочередно. Он собирает ольховник и разжигает костер. Ровно в семь возле полыхающего очага появляется Нина. Ее дело — за тридцать минут сварить супозу или супоид (что именно — решает она сама) и вскипятить чай. Для остальных подъем в полвосьмого. Тридцать минут на завтрак и приготовления к маршруту. В восемь — выход из лагеря. Возвращаться — к ужину. На обед — галеты и вареная сгущенка. Это берется с собой.

Проект графика докладывал Геннадий. Я уже понимал: как доложил, так и будет. Понимали это и другие, но Костя все же сказал:

— Все верно. Только зачем в восемь? Давайте в полдевятого.

— А я наоборот думал, — вставил Алексей, — не сместить ли нам график на полчаса ниже? День короткий — дел много.

Геннадий ухватился за эту мысль, но Костя тоже не дремал.

— Пусть остается, как есть. Полчаса роли не играют.

Перед сном — для начала определенного времени отбоя не назначили — я позвал Питкина и ушел на мыс, вертикально обрывающийся к морю. Мыс этот скорее всего был оконечностью древнего потока, тянувшегося от основного конуса. Заросший зеленью, он выделялся на теле Алаида, как вздувшаяся на руке вена. Где-то внизу, на черной и потому едва различимой в сумерках прибойной полосе поругивались чайки. Они что-то делили, наверное, ежей. Я видел вспархивающие белые пятна. То и дело они исчезали под навесом обрыва, и тогда на шлаковую полоску берега накатывалась очередная волна.

Отсюда, с мыса, хорошо просматривалась та часть свежего потока, которая возвышалась над водой. Казалось, дойти до него — пустяк. Но со слов Кости я знал, что на пути несколько оврагов и невысоких перевалов и лишь потом открывается то самое плато, на краю которого стоит конус, дающий начало потоку.

В отличие от сплошь раскаленной лавины, которую я наблюдал у ворот кратера, поток в море напоминал притихший, густо увешанный фонарями город. Не бескровно мерцающим неоном, а именно фонарями, горевшими спокойным и густым светом. Когда сваливалась редкая глыба, возникала красная стена, вернее, окно, с которого сняли плотное затемнение. Я видел пробегавшие по окну тени. Не хотелось думать, что бы это могло быть: пыль, потревоженная обвалом, пар от воды или качнувшаяся под ветром газовая струя. Я видел тени и мог выдумывать судьбы пригрезившихся мне людей. Там, в золоченых залах горели тысячи ярких свечей, там должна была кипеть беззаботная жизнь, с мазурками и шампанским.

Я перевел взгляд на море. Оно стало непроницаемо черным. Остро тянуло холодом. И мне представилось, что где-то в черном пространстве, далеко отсюда пробивается к тихому городу на воде всеми забытый парусник. Темень, холод, качка. И одиночество.

Грезы кончились тем, что мне самому страшно захотелось уюта. Питкин меня покинул. Я вспомнил о нем, подходя к палатке, когда оттуда донесся его исполненный хозяйского достоинства лай.