Введение в эстетику

Отсюда видно, как важно не смешивать «анэстетическое» «чувство природы» с «псевдоэстетическим» «чувством прекрасного в природе». Одно решительно ставит себя вне всякой ценности и никакой роли не играет в ценности искусства; другое является синтезом различных ценностей, которые при известных условиях и в известные фазисы эволюции часто естественным образом сочетаются с ценностями искусства.

Впрочем, оба эти вида красоты в природе, принципиально различные и даже противоположные, весьма часто совершенно сливаются в своем воздействии нас. Когда мы созерцаем прелестную рощицу молодых деревьев, сумрачно-облачное небо, толкотню густой толпы, оба вида прекрасного тесно сливаются друг с другом. Когда же художественная красота искусства, еще более инородная, присоединяется к ним, чтобы увенчать их своим ореолом, тогда, когда мы созерцаем произведение искусства, наше эстетическое состояние приобретает в особенности заметный двойственный характер.

Это нераздельное слияние разнородных идей и чувств важно проанализировать раз и навсегда не затем, чтобы уничтожить в нас порождаемую им утонченную и волнующую интуицию, но затем, чтобы удовлетворить потребности в наиболее, быть может, свойственном человеку наслаждении: понимать, чтобы судить.

К каким только «филистерским» бессмыслицам, к каким только вопиющим натяжкам не приводило мыслителей и критиков стремление свести один вид прекрасного к другому?

В живописи мы восхищаемся предметами, оригиналы которых отнюдь не прекрасны, с насмешкой говорит Паскаль, – и хочет этим показать противоречивость человеческого разума. Но здесь нет такого противоречия и никакого повода для скептицизма: мы имеем здесь дело с весьма обычным явлением, которое нужно взять, как оно есть, и объяснить; мы имеем здесь дело с совершенно естественным привнесением индивидуальной и коллективной деятельности человека в грубую природу. Ценность, о которой идет речь, двойственна по природе своей, и иногда обе формы ее совпадают, иногда нет. В этом и кроется разгадка.

Загадка же создалась благодаря злосчастной двусмысленности слова «красота». Паскаль не в праве требовать, чтобы мы одинаково восхищались портретом и тем лицом, с которого он написан.

Перейдем к более частным суждениям. Ван Мандер писал за несколько лет перед рассветом великой голландской школы: «В этой стране дошли до такой степени глупости, что сухость, худоба, которую позволительно называть болезнью, считается украшением и достоинством. Итальянцы благоразумнее. Начиная с древних времен они любят видеть своих матрон хорошо сложенными…» Этим мнимым своим превосходством итальянцы обязаны великим образцам греческой скульптуры. «Благодаря этой могучей помощи, – продолжает Ван Мандер, – итальянцы сумели рано прийти к правильному пониманию истинной природы, тогда как наши фламандцы все еще заняты исканием совершенства путем рутинной техники, не имея другого образца, кроме повседневной грубой природы (naturevulgaire)»[78].

«Величайшее неблагоразумие для живописца или поэта, – говорит аббат Дюбо, имея в виду опять-таки голландцев, – это избрать главным предметом своего подражания вещи, которые в природе были бы для нас безразличны»[79]. И, сравнивая голландскую поэзию с ее живописью вскоре после века Рембрандта, он отдает предпочтение поэзии!

«Искусство не в состоянии, – говорит современный критик, – заинтересовать нас изображением того, что в повседневной действительности нагоняло бы на нас скуку». На первый взгляд нет ничего более приемлемого. К несчастью, автор сейчас же приводит пример, который сам по себе является достаточным опровержением: «Синдики Рембрандта не нравятся нам в живописи потому, что они не понравились бы нам и в действительности»[80]. В этом же смысле он причисляет Веласкеса к хорошим ремесленникам, отказывая ему в звании художника!

Итак, идеалистический натурализм преподносит столь же грубые нелепицы, как и реалистический натурализм. Если обе монистические и натуралистические концепции прекрасного порождают столь противоречащие эстетическим явлениям суждения, то вопрос заслуживает, по-видимому, внимательного пересмотра.

Глава четвертая. «Эстетически» прекрасное в искусстве

Сама по себе грубая природа не подлежит эстетической оценке – ни положительной, ни отрицательной. С другой стороны, «прекрасная природа» и «вульгарная природа» допускают лишь псевдоэстетическую квалификацию. Но и последняя все же представляет собою ценность. И важно выделить из нее еще третий вид прекрасного – чисто эстетическую ценность искусства.

Мы не намерены набросать здесь, на нескольких страницах, законченную теорию искусства. Но важно дать лучше понять то, о чем уже можно было догадываться на основании предыдущего, именно что эстетическая ценность, или художественная сторона произведения, представляет собою совершенно иной вид, чем анэстетическая действительность, или псевдоэстетическая ценность той вещи природы, которая послужила моделью художественного произведения.