Введение в эстетику

Что касается, наконец, обычной, жалкой придирки к Тэну во имя человеческой свободы, именно: что он будто бы не уважает ее в силу своего детерминизма, то она не заслуживает серьезного внимания. Впрочем, он был бы вправе не уважать свободу, если определять ее как «отсутствие законов», ибо тогда она в самом деле не заслуживала бы уважения. Истинная свобода заключается отнюдь не в отрицании законов, но в том, чтобы подчиняться лишь внутренним законам. Внутренними же, т. е. личными, законы нашего поведения будут для нас лишь в том случае, когда мы «нечто представляем собою», т. е. когда наш характер подчиняется той внутренней логике, которая действительно превращает его в «движущуюся теорему», а не представляет собою ряд капризов, зависящих от любого внешнего случая. Но постоянно варьирующая степень нашей свободы измеряется именно правильной пропорцией, создающейся между этой относительной автономией и влиянием внешней среды; а два последовательных метода Тэна замечательно рельефно выдвигают свободу, показывая высокую степень, которой она достигает лишь у истинно великих людей, т. е. людей, обладающих одновременно и личными особенностями и представляющих собою свое время, богатых позаимствованными, быть может, идеями, но подчиненными в то же время гармонии и единству могучего личного синтеза.

II. Эволюционный догматизм Брюнетьера и современный научный дух

Критический метод Брюнетьера, пожалуй, всего более приближается к идеалу относительного догматизма. Его основной принцип состоит в утверждении, что всякое объяснение заключается, прежде всего, в классификации фактов. «Конечная цель всякой науки в мире заключается в классификации». «Становясь из неясной и неопределенной систематической, из систематической – естественной, а из естественной – генеалогической, классификация, прогрессируя сама, тем самым произвела переворот в науках о природе и о жизни. Впоследствии такой же переворот испытает и наука, и уже в наше время мы замечаем начало этого переворота»[174].

Отсюда видно, что, «не будучи наукой, критика все же имеет свои методы». Нельзя не согласиться, что этот оттенок в выражениях важен, но все же он – лишь оттенок. Критике остается, следовательно, лишь следовать течению современных наук. Тэн построил свою критику на приемах, применяемых Кювье и Жоффруа Сент-Илером. Брюнетьер до мелочей копирует Дарвина и Геккеля. Классификация современной эстетики будет, подобно классификации современных наук, эволюционной[175].

Брюнетьер любит в самых различных формах повторять ту мысль, что если Тэн был в художественной критике Кювье, то он хочет быть в ней Дарвином; при этом он, конечно, не вполне справедлив к своему учителю, ибо идеи приспособления и эволюции проникают весь труд Тэна.

Эволюция не неизбежно прогресс; эти два понятая противопоставляются, как абсолютное противопоставляется относительному, и в этом пункте Брюнетьер глубокий релятивист. Особенно часто встречается регресс в искусстве: подражателями великого гения бывают маленькие таланты, последователь чаще бывает ниже своего образца, а не выше.

Все в мире относительно, – вот что энергично провозглашает этот критик, суждения которого сочли столь абсолютными, ибо не поняли, что на практике абсолют не что иное, как очень большое число накопленных относительных истин. «Произведение искусства будет художественным, окончательно, полностью и решительно художественным произведением лишь тогда, когда его можно сравнить с другим художественным произведением. „Заира“ была бы прекрасной трагедией, если бы не существовал „Баязет“; и мы, наверно, с жадностью читали бы „Doyen de Killerine“ или „Cleveland“, если бы мы не знали романов Жорж Санд и Бальзака».

Чтобы измерить ценность художественных произведений, нам говорят об оригинальности великих людей, будто бы ни на что не сводимой. Но оригинальность эта не что иное, как их личное место, занимаемое в эволюции. Оригинальность писателя, говорит Брюнетьер, определяется не по отношению к нему лично, что привело бы к противоречию, равно как и не по отношению ко мне, ибо я, несомненно, не более его оригинален; она определяется по отношению к его предшественникам, «принадлежащим истории, и по отношению к тому, что они сами сделали из законов избранного ими вида литературы, что также принадлежит истории».