Введение в эстетику

Таким образом, индивидуальность представляет собою лишь один из составных элементов «литературных реформаторов» (modificateur des genres) наряду с расой – понятием неясным и сомнительной ценности – и средою, т. е. географическими и климатическими, социальными и историческими условиями. Индивидуальность не только не противоречит эволюции, но и является одним из ее элементов.

Противники классификации, эволюции и метода вообще выдвигают против этой доктрины два крупных возражения: во-первых, что она отрицает индивидуальность художника, тогда как она ее утверждает; во-вторых, что доктрина эта неспособна к суждениям о ценности, тогда как на самом деле лишь эта доктрина и в состоянии прочно обосновать их.

Для критика, признающего объективными не внутренние принципы эстетической эволюции, но лишь его внешние условия, все индивидуумы, все среды равноценны, ибо их изучение только на них и направлено. Наоборот, эволюционизм исключает – путем метода – маловыразительные индивидуумы известного «момента» эволюции, т. е. малооригинальные. «Благодаря совершенно непредвиденному обороту, метод, который обвиняли в непризнавании прав оригинальности, приводит именно к выбору в целях изучения лишь истинно оригинальных умов».

Наиболее же реальный упрек этой доктрине заключается в том, что метод сообщает критическому суждению «безличную» ценность и, как говорят, истинно «объективную». Опасаются не нарушения справедливости по отношению к личности Расина или Корнеля (об этом совсем не заботятся); опасаются того, что личность критика будет отчасти стеснена (претензия, несравненно менее почтенная); опасаются, что критика уже не будет сводиться к противопоставлению индивидуальности критика индивидуальности автора, в ущерб, разумеется, последней; опасаются, наконец, того, как бы относительно известного произведения искусства не сложилось, «в силу мотивов, чуждых фантазий критика, такое окончательное суждение, от которого впоследствии никак нельзя будет освободиться, не признаваясь тем самым в своей некомпетентности, легкомыслии, невежестве – и скорее в малооправдываемых претензиях на оригинальность, чем в истинной оригинальности»[181].

Отсюда вытекает, что оценку произведений искусства нельзя предоставить ни исключительно художникам, ни даже исключительно критикам, которые, так сказать, уже чересчур компетентны, слишком любят форму, в ущерб содержанию; но, равным образом, нельзя отдать ее на произвол капризам одного «индивидуального вкуса»: нет ничего более пагубного, чем предоставить оценку произведений искусства «дамам» и «светским людям», подобно тому как в XVII в. роль судий искусства играли очаровательные светские дамы, а в XVIII в. – «les modernes». «Отказаться от критики, – настаивает далеко не галантно Брюнетьер, – это значит предать искусство и литературу, я не хочу сказать – скотам, хотя я совершаю большой грех, не говоря этого»[182].

Несомненно, следуя такому догматизму, каждый всегда сохраняет право любить отдельно для себя то, что ему нравится. «Но публика, может быть, научится различать между своими удовольствиями; различать же между нашими удовольствиями, сделаться самим их судьями – это принцип личного достоинства, это принцип эстетики, а также принцип морали»[183].

Если принципы этого суждения в искусстве весьма своеобразны и если идея эволюции применяется к развитию принципов столько же критики, сколько и самих произведений (что, признаться, Брюнетьер допускает не в достаточной мере), – то нет ничего, что одновременно было бы в равной мере и научным, и эстетичным.

«Мои личные вкусы, – заявляет Брюнетьер весьма энергично, – никакой роли не играют в моих суждениях… Я буду весьма хвалить наготу – на картинах и листах или в жизни, – которую на самом деле вовсе не люблю, и, наоборот, буду горячо критиковать то, что мне лично доставляет наслаждение. Не так ли случается с нами каждый день, господа? Разве вы не различаете ваших наслаждений? Разве вы не знаете, что одни из них благороднее, лучше других? Измеряется ли качество их степенью яркости?.. Почему, если я имею несчастье – ибо это было бы несчастьем – предпочитать Реньяра Мольеру и испытывать большее удовольствие при чтении «Legataire», чем при чтении «Мизантропа», почему может это помешать мне признать и провозгласить превосходство Мольера над Реньяром? Одно дело наслаждаться, а другое дело – судить»[184].

Точно так же верно, что одновременно или последовательно можно понимать романтиков и классиков; но, вопреки Эмилю Дешанелю, их нельзя понимать «в силу тех же принципов». Можно одинаково понимать греческую архитектуру, с ее гармоничной уравновешенностью, готическую архитектуру, этот парадоксальный вызов, брошенный законам тяготения, надо даже «учиться понимать их, учиться находить смысл и в той из них, которая нам не нравится». «Но нельзя одинаково любить, чувствовать их, одинаково наслаждаться ими»[185].