Введение в эстетику

Наконец, оригинальность эта определяется еще, помимо прошлого и настоящего состояния данного вида литературы, его будущностью, что, разумеется, имеет положительное значение лишь для произведения минувшего времени. Известное знакомство с «Сидом» и «Полиевктом» входит, следовательно, как составная часть в самое определение «Андромахи» или «Федры»; а это определение, в свою очередь, нуждается в пополнении некоторым знакомством с «Заирою» и «Меропою». Таким образом, ценность всякого произведения искусства по самому существу своему относительна к своему прошлому, настоящему и даже будущему! Брюнетьер обосновывает этот решительный релятивизм на авторитете Паскаля, Конта и Канта, заявляя, что он отнюдь не игнорировал сочинения этих мыслителей, эти «заповедные угодия» профессиональных философов. Таким образом, он вправе добавить не без горечи: «Справедливо ли это, что, после того как я проработал двадцать лет, чтобы привить критике и истории литературы чувство этой „относительности познания“, меня упрекают в узком „догматизме“?»[176].

Весьма возможно, что на практике Брюнетьер часто забывал этот мудрый релятивизм, что не мешает однако этому релятивизму оставаться весьма мудрым в принципе, одержим же эту превосходную тенденцию: существует эволюция – отчасти внутренняя – искусства; естественная классификация произведений искусства и видов литературных произведений должна быть ее выражением.

Остается только найти в эволюции каждого искусства или каждого вида художественных произведений главные факторы, характерные для учения Дарвина. Здесь Брюнетьер отдался тщательному до мелочей и иногда даже ребяческому копированию Дарвина: дифференциация, фиксация, видоизменение, трансформация видов, борьба за существование, переживание более приспособленных, существенный отбор, роль полезных и случайных изменений или роль индивидуальностей – ничто у него не забыто[177].

Не угодно ли читателю познакомиться из Брюнетьера с примером эволюции искусства в его различных стилях? Современная живопись была раньше религиозной, до конца Средних веков; она была мифологической до эпохи Ренессанса; затем – исторической; из этого состояния последовательно определялись портретная живопись, затем жанровая, наконец, изображение животных, пейзаж и naturemorte. Каждыйизэтих видов живописи представляет собою расчленение и развитие предшествующих видов в силу последовательности или, вернее, родовой преемственности, т. е. в силу более непрерывной и внутренней связи, которая, по-видимому, не может быть случайной.

Вот пример более ограниченной эволюции вида: французский роман порожден эпопеями и chansons degeste, из которых происходят (наряду с мемуарами и историей) рыцарские романы, например, чудесный цикл «Круглого стола», эпический роман и полу исторический роман начала XVII в., затем роман нравов: раньше роман общих нравов, позже роман интимных нравов и недавно роман экзотических нравов.

Ныне закончившаяся эволюция французской трагедии с XVI до XIX в. может показать нам в замкнутом цикле, каким образом известный вид литературных произведений зарождается, растет, достигает совершенства, приходит в упадок и, наконец, умирает.

Внезапный расцвет лиризма, самопроизвольный и не подготовленный на вид, является на самом деле у наших романтиков наследием красноречия ex cathedra XVII в.; этот расцвет лиризма показывает нам, как один вид литературы преобразуется в другой. Это кажущееся чудо есть лишь появление на поверхности течения коллективных идей и чувств, остававшегося некоторое время подземным. История романа учит, как, когда пришло время, «известный вид литературных произведений формируется из осколков многих других»[178].

Здесь возникает существенный вопрос, ибо от ответа на него зависит самая возможность метода: какую роль играет в эволюции личность каждого великого человека?

Индивидуальность художников, отвечает Брюнетьер, есть лишь средство реализации, составная часть внутренних и внешних законов эволюции видов искусства. Она является полезным случаем, благоприятной вариацией, допущенной Дарвином в начале всякого фазиса эволюции[179] (творческой «мутацией», как добавили бы в настоящее время вместе с де Фрисом (de Vries) и многими другими).

Отсюда вытекают два весьма различных следствия. Например, реформа, произведенная Малербом, намного превосходит его достаточно посредственную личность. Вот почему условия среды побеждают ее в XVII в.: лиризм преобразуется в красноречие. Наоборот, позже, благодаря подлинному гению Руссо, красноречие преобразуется в лиризм перед наступлением уравновешивающей эти течения эпохи романтизма.

Но под обеими формами принцип остается неизменным. «Сам по себе талант недостаточен, и вид литературных произведений гораздо более пользуется талантом для своих целей, чем талант этими видами для своих. В иные времена непременно впадают в лиризм, другие времена менее лиричны, в иную эпоху совсем нельзя быть лириком»[180].