Выдержал, или Попривык и вынес

Бдный Олендорфъ не могъ продолжать и заплакалъ, плакалъ онъ не одинъ, такъ какъ я и мистеръ Баллу присоединились къ его слезамъ. Наконецъ, Олендорфъ совладалъ съ собою и сталъ снова говорить и прощать меня, въ чемъ я былъ виноватъ передъ нимъ. Затмъ онъ вытащилъ бутылку виски и сказалъ, что будетъ ли онъ живъ или мертвъ, но больше никогда не прикоснется до вина. Онъ говорилъ, что потерялъ всякую надежду на сохраненіе жизни и хотя чувствовалъ себя плохо подготовленнымъ къ смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если онъ и желалъ бы продлить свое существованіе, то не для эгоистическихъ цлей, а единственно для того, чтобы совсмъ преобразиться и предаться добрымъ дламъ, помогать нищимъ, ухаживать за больными и предостерегать каждаго отъ дурныхъ послдствій невоздержанія, жизнь его была бы полезнымъ примромъ для юношества, и тогда подъ конецъ умереть съ пріятнымъ сознаніемъ, что прожилъ не даромъ. Онъ кончилъ тмъ, что сказалъ, что тутъ же, въ присутствіи смерти, начинаетъ свое преобразованіе, такъ какъ нельзя было надяться на продленіе времени, чтобы съ пользою посвятить свою жизнь — и съ этимъ онъ швырнулъ далеко отъ себя бутылку виски.

Мистеръ Баллу длалъ замчанія подобнаго же свойства и началъ съ того, что выбросилъ старую колоду картъ, съ которой не разставался и которая услаждала наше заключеніе во время наводненія и сдлало его отчасти сноснымъ. Онъ сказалъ, что хотя никогда не былъ игрокомъ, но всетаки доволенъ, такъ какъ игра въ карты. во всякомъ случа занятіе безнравственное и вредное, и ни одинъ человкъ не могъ вполн быть чистымъ и непорочнымъ, если не избгалъ ихъ. «И потому, — продолжалъ онъ, — совершая это дйствіе, я уже теперь начинаю чувствовать симпатію къ духовной сатурналіи, необходимой для полнаго и окончательнаго преобразованія». Этотъ наборъ словъ тронулъ его, какъ никогда не могла осмысленная рчь, и старикъ зарыдалъ заунывно, но не безъ примси довольства. Моя собственная исповдь была такого же характера, какъ и моихъ товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемыя ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и вс глубоко тронуты и проникнуты присутствіемъ смерти и сознаніемъ лишенія всякой надежды. Я бросилъ свою трубку и, сдлавъ это, почувствовалъ себя свободнымъ отъ ненавистнаго порока, который угнеталъ меня постоянно, какъ тиранъ. И пока я еще говорилъ, то размышлялъ о томъ добр, которое могъ бы сдлать на этомъ свт, и о большемъ еще теперь, съ помощью новыхъ побужденій и высшихъ и лучшихъ стремленій, если только продлить жизнь на нсколько лтъ боле; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы вс трое обнялись и въ такомъ положеніи, сидя, ожидали появленія сонливости, которая всегда предшествуетъ смерти отъ замерзанія.

Понемногу оно стало нами овладвать, мы сказали другъ другу послднее прости. Пріятное ощущеніе сонливости захватывало пропадающее сознаніе, а снгъ хлопьями укутывалъ блымъ саваномъ мое побжденное тло. Пришелъ часъ забвенія. Борьба съ жизнью прекращалась.

ГЛАВА XXXIII

Не помню, долго ли я находился въ состояніи забвенія, но оно показалось мн вчностью. Понемногу я сталъ смутно сознавать себя и почувствовалъ боль во всхъ членахъ и по всму тлу. Я вздрогнулъ. «Смерть, — мелькнуло въ голов,- вотъ она, смерть!»

Около себя увидалъ я что-то блое, поднимающееся, и услыхалъ голосъ, полный горечи, сказавшій:

— Не будетъ ли кто изъ васъ, джентльмэны, настолько любезнымъ, ударить меня сзади?

Это былъ Баллу, по крайней мр, это было его подобіе, въ сидячемъ положеніи, покрытый снгомъ и обладающій его голосомъ.

Я всталъ и тутъ, при неясномъ еще разсвт увидлъ въ пятнадцати шагахъ отъ насъ постройки и зданіе почтовой станціи и нашихъ осдланныхъ лошадей, стоящихъ подъ навсомъ!

Недалеко отъ меня поднялся дугообразный снжный сугробъ и Олендорфъ показался; мы вс трое услись и смотрли на дома, не ршаясь промолвить слово. Правда, намъ нечего было сказать. Положеніе наше было настолько глупо-смшное и унизительное, что слова теряли смыслъ, и мы не знали, съ чего начать.

Чувство радости освобожденія было отравлено, не только отравлено, оно почти совсмъ не ощущалось. Не проронивъ ни слова, мы сдлались почему-то сердиты, раздражительны, злы другъ на друга, злы на себя, злы на всхъ вообще; угрюмо стряхнули нависшій снгъ съ одежды и смущенно поплелись одинъ за другимъ къ лошадямъ, разсдлали ихъ и вошли на станцію. Я едва ли что-нибудь преувеличилъ, разсказавъ это курьезное и глупое происшествіе. Оно было именно точь-въ-точь, какъ я его описалъ… Не дурно, дйствительно, просидть въ степи, ночью во время мятели, быть почти занесенными снгомъ, чувствовать себя одинокими, безпомощными, когда въ пятнадцати шагахъ стоитъ уютная гостинница.

Въ продолженіе двухъ часовъ мы сидли на станціи въ сторон отъ всхъ и мысленно вспоминали съ отвращеніемъ все происшедшее. Поняли, почему лошади насъ покинули. Он, почуявъ свободу ушли и, вроятно, черезъ четверть часа стояли уже подъ навсомъ и слышали и потшались надъ нашими исповдями и жалобами.