Выезд на происшествие

Танков, с трудом отрывая разом отяжелевшие ноги, сделал четыре шага и остановился напротив темных окон. Фигура его в милицейской форме была хорошо освещена вторым, фасадным, фонарем, качающийся отсвет которого бродил по отливающей полировкой луже.

– Будаков! – неожиданно хриплым голосом, какого никогда в себе не подозревал, крикнул Танков. – Бросьте оружие! Сопротивление бесполезно! Не усугубляйте вины! – Он сам ужаснулся той казенщине, что полилась с языка. Надо было находить другие, нужные слова, но мозг, как и все тело его, парализовало от ощущения беззащитности перед чернотой этих вооруженных окон. Он набрал воздуха и прерывистым, ставшим вдруг тонким голосом крикнул:

– Требую вашей сдачи!

– А ну, пшел вон, парламентер вшивый! – отозвался Будаков.

Теперь Танков различил его профиль в окне. Увидел он и ружье, которое неспешно, на глазах, казалось, само по себе поднималось над подоконником, пока не слилось в круглые отверстия дул, направленных на него. Эти отверстия Танков ощущал физически, так же явственно, как пот, сразу до пяток брызнувший из него и слепивший его с одеждой.

– Считаю до трех! – крикнул Будаков.

Танков продолжал стоять. Вперед он не мог шагнуть и понимал это. Прятаться опять за угол – об этом стыдно было и думать. Надо найти слова…

– Раз!

Пуля ударила в землю и, прорыв канавку, утонула в полуметре от него. Отшатнувшись, он сделал шаг назад.

– Отпустите хоть детей, не мучьте их! – крикнул Танков. – Два!

– Беги, парень! – крикнули из-за дома.

Он повернулся и, стараясь идти нарочито медленно, сделал шаг к спасительному углу. Теперь он ощущал ружье лопатками. Дрожит, дожимая курок, палец, еще четверть мгновения, и пуля, самодельная, с неотшлифованными краями, изготовленная на секача, вплющится между лопатками. Она входит в него, ломает, корежит позвоночник, буравит, разрывая, внутренности…

– Три!

Танков прыгнул рыбкой, перекатился за угол и затих на траве, закрыв голову руками. Выстрела не было.

– Что, ошметок легавый? Ссышь, когда страшно?! – хрипло, с удовольствием кричал Будаков. – Это вам не мужиков по шалманам гонять!

Танков, отводя глаза, неохотно поднялся с земли.

– Что ж тут было сделать? – Захаров успокаивающе принялся его отряхивать. – Вишь, озверел мужик. Стрельнул бы тебя в упор, да и все дела.

– Возьми. – Игнатьев обил о рукав поднятую с земли фуражку и сам надел на Танкова. – Чего уж теперь? Давай наших ждать.

– Мефодьич! – заорал опять Будаков. Тот вздохнул, поднял рупор. – Тащи мою стерву! Скажи, ежели через пять минут под расстрел не выйдет, щенят еённых порешу. Мне теперь все едино.

– Опомнись ты, Генка! Дети ж твои! Чего зверствуешь-то?

– Не мои они! Нагуляла, тварь!

– Его! Его! – Галина Будакова, затихшая было на земле, всполошилась, заметалась, хватая за грудь то Велина, то Танкова. – От него дети! Чем хошь поклянусь!

– Да нам-то ты чего? – досадливо освободился от ее цепких, перепачканных грязью пальцев Велин. – Что мы, попы? Ты вон его уговори.

– Иди, Галина, иди. Скажи что-нибудь из-за прикрытия. Договорись как-то, – подтолкнул ее Захаров.

Будакова медленно подошла к углу, оглянулась. Ей поощряюще закивали.

– Гена, – тихо позвала она. Откашлялась. Крикнула тонко: —Ге-ена! Гена, прости! Чем хошь клянусь, твои дети! Со зла сказала. Слышишь? Отпусти их, не мучь. Твои ж они! Ну, пошутили, и будет! Чего людей смешить. И так уж нагородил!

– Пошутили! – Он будто только и ждал этого неудачного словечка, чтобы намертво в него вцепиться. – Это верно! Нашутила ты препорядочно! Всё во мне перековеркала. Нет тебе веры! А ну выдь из-за угла, если честная. Вместе пошутим! Ну?! А-а, знает кошка…

Будакова повернулась:

– Что ж мне теперь? И впрямь под ружье?

– Да погоди, погоди ты, Галина! Вот, ей-Богу, удумала. – Захаров встряхнул ее за плечи. Отвел глаза. – Горячку-то чего пороть? Он передал ее женщинам, подошел к стоящим кучкой милиционерам: – Надо чего-то решать, ребята дорогие! Ей-богу! Хоть штурмом бери! Ну не посылать же бабу… И малых не оставишь. До крайности ведь мужик дошел.

– Сколько мы здесь? – Велин глянул на часы, встряхнул, подгоняя. – Почти полчаса. Вот-вот наши подъедут.

– Чего там вот-вот! – грубо оборвал Игнатьев. – Да пока их по ночи соберут, пока вооружатся. Хорошо, если через час доберутся.

Из темноты подбежал подросток.

– Кто здесь Танков? – крикнул он. – Вас дяденька зовет, который в машине.

– Что вам, Воробьев? – Танков недовольно подошел к решетке. – Опять хотите осуществить конституционное право – в туалет? Так я его нарушу: не до вас.

– Слышь, парень. – Воробей прижался к дверце, зашептал: – Дай я его возьму!

– Чего возьмешь?

– Этого в доме. Ну, что, как пень, зекаешь? Мне один черт. Гордей ведь и верно докопается. Сам не найдет, так Любку "развалит". А мне зарез. Может, возьму, так скостится? А чего? Рвану через площадь. Глядишь, промажет. А там рыбкой в окно и – кто кого.

– Спасибо, додумался, – поклонился Танков. – Мне только еще не хватало вас угробить. Сами возьмем.

– То-то гляжу, здорово у вас получается. Мнетесь по углам.

Танков повернулся, подошел к нервно расхаживающему Велину.