Выходим на рассвете

Окопы, правда, не сплошной линией, а по отдельности, на каждый взвод, были вырыты к вечеру. От дозоров, высланных на восток по тракту и по сторонам, не поступало пока никаких тревожных сообщений.

Наступила ночь, теплая, прозрачная. Бойцы устраивались на ночлег в окопах, на притащенной из ближних дворов соломе или прямо на молодой траве, нагретой солнцем за день. Уставшие от похода и работы, быстро засыпали. Яношу очень хотелось наведаться к Ольге, которую он все эти дни видел только урывками. До двора, где расположилась вся батальонная медицина, было недалеко. Но бойцы останутся в поле, а он отправится к жене? Да, они уважительно относятся и к нему и к Ольге. И все-таки…

Взяв шинель, он отошел от окопа на несколько шагов, к невысоким кустикам, наломал ветвей, сделал мягкое, пружинистое ложе, лег, накрылся шинелью. От ветвей под ним и от куста, темневшего над головой, исходил вязкий запах молодой листвы, и казалось, даже сквозь толщу его древесной постели ощутимо тепло земли, за день прогретой солнцем.

Хотелось побыстрее заснуть, но сон не шел. Янош смотрел вверх, где в темно-синем небе спокойно светили звезды и полосой серебристой пыли тянулся Млечный Путь, и думал о том, что все в жизни когда-то открывается впервые и первое открытие остается в памяти таким ярким, что не меркнет потом и за долгие годы. Когда Яношу было лет девять, во время летних каникул отец повез его в гости в деревню к деду. Надо было ехать поездом, а потом добираться еще несколько километров. Поезд пришел на станцию поздней ночью. Яношу очень хотелось спать, он уже дремал на вагонном сиденье и был недоволен, когда отец стал тормошить его.

На станции ждал дед с бричкой, запряженной парой лошадей. Яноша уложили на солому, дед накрыл его своим кожушком, сказал ласково: «Спи, мое золотко». Но Яношу уже не хотелось спать, он лежал сначала с закрытыми глазами, прислушиваясь, как покачивается бричка, постукивают колеса, временами фыркают лошади. Потом, открыв глаза, увидел над собою вот такое же, как сейчас, небо и внезапно для себя впервые проникся трепетным восторгом: как огромно оно, как потрясающе красиво в звездную ночь! Может быть, он тогда впервые почувствовал величественность мироздания, огромность вселенной, вечность жизни — именно только почувствовал чутким детским сердцем, еще не осознал, это пришло значительно позже… В эту ночь над степной дорогой, по которой когда-то везли в дедовой бричке маленького сонного Яноша, светят эти же звезды, что мерцают и здесь, и Млечный Путь так же тянется через весь небосвод голубоватой дымчатой рекой…

Он закрыл глаза, представляя себе, как тиха в ночной час та дорога в степи, дорога невозвратимого детства. Возможно, и этой ночью по ней неторопливо катит какая-нибудь одинокая бричка и кто-то, как когда-то он, смотрит из нее на бездонное и безбрежное ночное небо…

Кажется, он задремал… Легкое, теплое, такое привычное прикосновение губ к щеке заставило его открыть глаза.

— Ты? — удивился он. — Ты, Олек! Ты не снишься мне?

— Не снюсь! — чуть слышно шепнула она. — Едва нашла тебя. Все спят под шинелями, все одинаковые…

Ольга сидела возле него, придерживая на груди обеими руками наброшенную на плечи черную плисовую жакетку. На ее голове белела косынка с нашитым спереди красным крестиком. Эту косынку сладила она себе на пароходе, когда ее зачислили сестрой. В ночной тьме казались жгуче-черными волосы Ольги, выбившаяся из-под косынки темная тонкая прядь пересекала щеку. Янош осторожно поправил прядь, тихо сказал:

— Как хорошо, что ты пришла…

Помедлив, спросил, положив руку на ее плечо:

— Тебе не холодно? Наверное, уже выпала роса. Здесь ночи летом не такие теплые, как у нас…

— Конечно! — мягко усмехнулась она. — У вас, Ваня, если тебя послушать, и звезды ярче, и небо выше, и ночи теплее…

— Может быть, и в самом деле так, — в тон ей шутливо ответил он. — Но пусть нам будет тепло и здесь, — он привлек Ольгу к себе. — А в твоих глазах звезды отражаются! — шепнул, заглядывая ей в лицо. — Как тогда на пароходе.

— Ты помнишь?

— Ту ночь я буду помнить всегда. И звезды, и дым, и снова чистые звезды. И пусть нам всегда те обские соловьи поют.

…Кажется, сон наконец-то коснулся их. А может быть, это был не сон, лишь дремотное забытье. Из него Яноша вывел встревоженный шепот Ольги:

— Ваня! Ваня!.. Стреляют!

— Где? — встрепенулся он.

— Где-то далеко… Слышишь?

Янош приподнялся. Но его ухо не уловило ни малейшего звука.

— Тебе не показалось, Олек?

— Нет, я слышала… Выстрелили из винтовок раз пять.

— Ты не разобрала, в какой стороне?

— Да кто его знает… Далеко где-то.

— Может быть, наш пост стрелял?

— Какой?

— Ну тот, что у околицы, возле дороги на станцию, выставлен.

— В кого ему там стрелять? Белых не с той стороны ждем.

— Не знаю… Пойду на всякий случай к взводу.

— А я к себе, Ваня.

Оба поднялись одновременно. Янош подобрал валявшуюся на траве косынку, подал Ольге, торопливо поцеловал ее:

— Ну, до вечера. Буду ждать вечера весь день.