Выходим на рассвете

Солнце уже скрылось за вершинами деревьев, от них вытягивались длинные тени, а он все ходил и ходил по лесу, не обращая внимания на боль в распухшей ноге, присматривался к каждому кусту, надеясь найти след, прислушивался, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук. Он снова звал Прозорова, даже выстрелил вверх, но никто не отозвался ему.

Наконец отчаявшись, Янош отшвырнул винтовку, бросился в траву, сжал голову ладонями. Какое-то внезапно подступившее полузабытье охватило его. Он ничего не чувствовал. Полузабытье прошло так же мгновенно, как и наступило. Вскочил, озираясь. Снова сдавила горло безысходная тоска: «Олек, Олек…» Тоска, и нестерпимая боль, и досада: «Ничем не смог тебе помочь…»

В каком-то странном оцепенении он подобрал винтовку, побрел обратно к дороге, хотя и не был уверен, что направление правильное.

Эта уверенность вернулась к нему только тогда, когда на его пути вновь оказался знакомый овраг. Не без труда перебрался через него и пошел дальше.

К немалому своему удивлению, он вышел к проселку в том самом месте, с которого они вместе с Прозоровым бросились вслед за Ольгой.

Повозки, на которой они с Прозоровым примчались, уже не было. Не было видно и убитых. Исчезла и телега со сломанной оглоблей, и лошадь, что стояла возле, запутавшись в упряжи. Значит, когда рота подоспела, убитых подобрали, увезли, чтобы схоронить.

Не осталось почти никаких следов случившегося. Лишь валяется на дороге рванье, рассыпан овес. В предзакатной сумеречи тускло желтеют стреляные гильзы.

Что делать? Остается одно — искать роту. Но Ольга, Ольга…

Гомбаш добрался до станции поздно ночью. Он не сразу разыскал своих — к тому времени на станции собралось еще два или три отряда, бойцы заполнили весь небольшой вокзальчик и пути возле него — все ждали эшелона. Рота, оказывается, пришла к станции еще засветло. Тела раненых, убитых белыми, были уже преданы земле — их похоронили в пристанционном садике вместе с погибшими бойцами из других отрядов.

Ференц, когда Гомбаш явился к нему, воскликнул обрадованно:

— Нашлись наконец! — Но тотчас же отвел его в сторонку и, понизив голос так, чтобы не слышали другие, начал ему выговаривать: — Я понимаю ваши чувства, бедный Гомбаш. Но вы поступили, как мальчишка — бросили взвод, помчались невесть куда, увлекли за собой этого пылкого юношу Прозорова…

— Я не увлекал его. Он сам…

— Допустим. Но в результате пропал он, могли пропасть и вы. Безрассудно пешему гнаться за конными. Я понимаю это ваше безрассудство. Сочувствую вам, но…

— Спасибо…

— Но и вы поймите, товарищ Гомбаш. Вы командир, отвечаете за людей и не можете оставлять их ни при каких обстоятельствах. Вы же были унтер-офицером, должны понимать. Ну да ладно. Вы сейчас в таком состоянии, что до вас вряд ли доходят слова. Идите к своим людям! Ждем состав, будьте готовы к погрузке.

Состав, который должен был перебросить собранные на станции отряды, в том числе и роту интернационалистов, на новый боевой участок, ждали всю ночь, до утра, но он так и не появился. А утром стало известно, что состав не придет: восточнее, со стороны Тюмени, белые вышли к железной дороге и перерезали ее. Ференц получил приказ выступить походным порядком и занять указанный его роте новый боевой рубеж десятью верстами западнее станции, неподалеку от железной дороги, с тем что бы остановить наступающего врага.

В этот утренний час в тридцати верстах восточнее той же станции, в большом торговом селе, куда еще накануне вступил недавно сформированный пехотный батальон «сил западносибирского правительства», в богатом доме местного лавочника, охотно предоставленном хозяином для нужд его «освободителей», командир батальона выслушивал доклад одного из своих офицеров, поручика, два дня тому назад прикомандированного к «конному добровольческому отряду», или, проще говоря, к местной кулацко-эсеровской банде, которая еще до подхода белых войск шныряла по селам и деревням, расправлялась с большевиками, сельсоветчиками и другими сторонниками Советской власти. Когда войска пришли, банда с прикомандированным к ней офицером была направлена в глубокую разведку для выявления расположения и численности сил красных и попутно для нападений там, где это можно делать без риска. Она вернулась ночью, пригнав с собою захваченные повозки.

— Господин капитан! — докладывал поручик. — Собраны сведения о расположении и составе совдеповских сил. Доставлены двое пленных.

— Кто они?

— Женщина. Что-то вроде сестры милосердия…

— Хм! Брать в плен женщин принято в других обстоятельствах и другими средствами, поручик! А ваши эсеро-гусары воюют с бабами. Кто взят еще?

— Еще студент.

— Студент? Наверное, из состоятельной семьи — и воюет у красных?

— И еще как воюет, господин капитан! Я видел своими глазами: он выбежал из леса один, с винтовкой наперевес, и, когда увидел наш арьергард, стал стрелять.

— Храбрец!

— Это показалось мне любопытным. Я приказал взять его живым. Когда его брали, он сопротивлялся до последнего. Ранил двоих.

— Ого! Такой противник достоин уважения.