Выходим на рассвете

— Так точно! Но эсеро-гусары, как вы изволили их назвать, воспитания кондового. Они волтузили его так, что уж мне пришлось вступиться… Да, вот документы этого пленного. Удостоверение красноармейца, справка о службе в милиции, студенческий билет.

Капитан просмотрел документы, сказал:

— Прозоров? Что-то очень знакомая фамилия…

— И мне где-то недавно встречалась, — заметил поручик. — В газетах. Это, кажется, теперешний глава губернских властей в Ломске.

— Да… Но мне она известна откуда-то раньше… — задумался капитан. — Да, да! Ну как же! Знавал я на германском фронте поручика Прозорова, вместе служили. Храбрый был офицер… Не родственник ли ему этот отважный студент? Пусть его приведут ко мне!

— Слушаюсь! А как прикажете поступить с красной сестричкой?

— Мне она не нужна. Пусть эти лихие добровольцы поступают со своей добычей, как им заблагорассудится.

* * *

В то время как шел этот разговор, Сергей Прозоров с разбитым в кровь лицом, в разорванной гимнастерке сидел под караулом в запертом амбаре. Все тело болело. Однако сильнее этой боли была боль в душе: он — в плену, что сделают с ним? И неизвестно, что с Олей. Где она? Жива ли? Ведь он так и не увидел ее, только слышал крик. С теми несколькими верховыми, на которых так неожиданно выбежал он на лесной поляне, Ольги не было.

А позже, когда вели его со связанными руками между конными, а затем бросили на телегу, он слышал разговор о том, что часть бандитского отряда ушла вперед, угоняя с собой повозки, взятые при налете на обоз с ранеными, и что на одной из этих повозок везут захваченную «большевичку». Сергей слышал, как конные — все, как на подбор, ражие детины и крепкие бородачи — обсуждали, что ожидает пленницу после того, как ее допросят: расстреляют ее, или только выпорют, или же, вдосталь позабавившись с нею, отпустят?

Но увидеть Ольгу хотя бы краем глаза или узнать хоть что-то еще о ней Сергею не удалось.

Погруженный в тревожные мысли о судьбе Ольги и о том, что ожидает его самого, он находился в состоянии какой-то отрешенности, все ощущения как бы проходили сквозь него, не задерживаясь, не оставляя следа. В эти минуты, когда его тесно обступили сжимающие сердце мысли, для него на какое-то время словно бы перестало существовать окружающее.

А меж тем он в амбаре был сейчас не один.

Ночью, когда его привезли, подвели к амбару, развязали руки и втолкнули внутрь, он постоял несколько секунд, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть в непроглядной тьме, царившей внутри амбара. Но, не разглядев ничего, повернулся и, ощущая пальцами гладкость струганых бревен и шершавость его проконопаченных пазов, осторожно двинулся вдоль стены не без тайной, хотя и заведомо безнадежной мысли: а вдруг найдется какая-нибудь возможность убежать?

Но не успел он сделать и двух шагов, как его окликнул спокойный мужской голос:

— Не шарь зря. Садись.

Он повернулся на голос, опустился на прохладные доски пола — человек, окликнувший его, оказался рядом.

— Закурить нету? — спросил он. По голосу Сергей понял, что человек немолод.

— К сожалению, некурящий я…

— Жаль. Смерть как хочется курить, а эти бандюги вместе со всем и табакерку отобрали… Кто будешь-то, юноша? За что тебя сюда?

Как-то сразу почувствовал Сергей, что этому человеку можно довериться, и, не раздумывая, назвал себя. Он не мог себе объяснить, почему, но ему без раздумий и опасений захотелось открыться этому совсем неизвестному человеку. Может быть, в его голосе было что-то такое, что располагало к нему?

— А я Лагунов, — назвал себя, выслушав Сергея, его соузник. — Опознала одна здешняя сволочь.

— Вы из этих мест?

— Нет. Москвич коренной. На Кожевнической, возле Павелецкого, и родился, и жизнь прожил… Ты не бывал в Москве-то?

— Не приходилось.

— Наша улица недаром Кожевниками зовется. Заводы там кожевенные, фабрика обувная. Там и дед мой работал, и отец, и я сызмалу, пока в солдаты не забрали. С германского фронта вернулся — опять туда. Но как партийного послали меня еще весной в эти камышловские места уполномоченным по хлебу — в Москве-то голодно… А тут случился переворот этот. Скрыли меня верные люди. Теперь, слышно, наши под Екатеринбургом фронт держат. Решил я туда пробраться, чтоб в Красную Армию. Да не удалось. Жалею — не успел последнюю пулю в себя. Все равно мне конец.

— Ну что вы? Может быть, еще найдется какая-нибудь возможность…

— Никакой, дорогой товарищ! Расстреляют меня. Разве что — чудо… Я, когда меня брали, одного ихнего уложил. И того гада, что выдал меня, ранил. Жалею, что не насмерть.

— Я тоже в них стрелял. Попал в кого-то, кажется.

— Что ж с того… Ты — другое дело. Свой как никак…

— Зачем вы так говорите? Я чужой им! Противник!

— Так-то оно так… Но все же, ты говоришь, твой отец — вроде губернатора у белых? И брат у них.

— Наши пути давно разошлись!

— Все же своя кровь…

— Но я не хочу, не могу быть с ними!

— Верно говоришь. Но жить-то хочется?

— Конечно…

— Тебя, наверное, на допрос позовут. Скажи, кто ты есть. Может, и помилуют.

— Сохранить жизнь — и потерять совесть?