Высматриватель

Гюн шёл к человеческому пределу, и надо было поспешить – не в том смысле, что бы ускорить шаги, но чтобы не растерять направление. Он чувствовал, как словно летит в обратную сторону глубины: все эти люди, увиденные метафоры людей, переваренные в единождый смысл, недогнившие, руками-ногами цепляющие мысли, и память из кусков, как страшная фреска в подвале мироздания. Он видел всех этих людей, и как они не знали, чем им понимать мир. Гюн двигался, и там сидел человек, как в образе нищего сидел, и он выпрашивал: подайте мне надежду, подайте. Высматриватель подошёл и сказал:

– Вы просите подать вам надежду, но что вы будете делать с ней?

– Я буду надеяться.

– Вы будете обнадёжены, и это совершенно разные вещи – надеяться и быть обнадёженным. Я не подам вам надежду, но всё-таки подам: бедность восприятия – вот настоящая беда, восприятие на грани нищеты, и никто не пошлёт гуманитарную помощь, а оно износило уже последнюю толику вкуса. Бедный ли вы в этом смысле? Подумайте.

Так он сказал и ушёл, оставив беднягу с этими мыслями, он ушёл, но нищий не собирался уходить (из внимания), нищий был повсюду, как множество нищих, нищебродия, и вот уже следующий из них, также прислонившийся к земле, но перед ним не вопрос, а перед ним шапка, головной убор – то, куда убирается голова, такой убор, и выемка в нём, повёрнутая вверх, подразумевает отсутствующую голову, и, видимо, он просит ума, говорит: подайте что-нибудь в голову положить, но он имеет в виду положить через рот (такое заблуждение у людей).

Обманные нищие, они и не знают, что они нищие, хвастаются собой. Раньше было понятней, раньше у некоторых светилось над головой, круг такой светился и скажем, что это духовность, круг. Человек устремлялся вверх, тянулся за своим светом, и были большие люди, они держались за свои смыслы, и так создавали мыслительную среду, но их начали гнобить, и они вынуждены были вырыть окопы, и это окопы из людей, в которых они сидят до сих пор, – неузнанные мыслители. Философы и просто любопытные иногда откапывают их, любопытные их откапывают и описывают эти серые полумёртвые лица, окопные истории – вот и всё, что осталось от этих людей, и никто не сможет увидеть (как они двигали рвы).

Так исчезали большие, а маленькие ещё сильнее упрощали себя, счерчивались в общие схемы, и Гюн теперь тоже чуть было не пропал, но вовремя прыгнул и влился в круговое движение. Это был бар, там летали эти стаканы из разливного стекла, которое люди пили, чтобы становиться прозрачными. Бары были разные – толстые тёплые тени или притоны, хлебные помещения, люди там лежали, свернутые калачиками, но это был несъедобный хлеб. С ними контрастировали кафе. И он вываливался на бульвар и прислонял лицо к стёклам, чтобы получше рассмотреть, какие хорошие люди там сидят, музыка, руки поступью, смотрят друг на друга, как бычки, рыбами купленные из начищенного стекла, удивлённые, молча соглашаются на что-нибудь, лишь бы давали вот так и дальше сидеть… Но туда ему не хотелось совсем, он выискивал именно бары, тесноту, такие мутные полутёмные комнаты, где человек мог укрыться от самого себя, ему давали жидкие пледы, и он укрывался, становился таким маленьким и трогательным: плюшевые бутылки и дай поиграть. Люди прятались от себя вечерами, неделями, кто-то годами и жизнями, и в итоге «себя» настолько привыкало быть спрятанным, что сразу не удавалось найти, и тогда они приходили туда, чтобы это «себя» отыскать. И оно возвращалось – нечасто, но всё же приходило, такое худое, оборванное, садилось напротив и смотрело в упор, как пристреливало.

Теперь он сидел в одном из таких мест, и вокруг него один блаженствовал, отрыгнув кощунство в ладонь, другой сжёвывал свои зевки, третий был заморожен, но Гюн всё же недолго оставался один. Вскоре к нему подсел некий тип и стал так выразительно морщиться, что сил никаких не было смотреть, как высунувшийся из далёкого сна, больные отравленные байки рассказывал, что их кто-то травил, и они корчились. Так человек говорил, и постепенно что-то натягивалось вокруг, пока в итоге не оборвалось, – нить, разговорная нить, которую перестали производить. И если удавалось протянуть её у кого-нибудь изо рта, она была тонкая, почти сразу же рвалась, и людям нечем было сцепляться друг с другом: подходили и – рыбная голова.

Гюну не хватало терпения на эти диалоги. Он сел поближе к окну и наблюдал за уличным видом, где люди усиленно бодрствующие ходили, но его интересовали совпадения, которые увязывали их между собой, и вскоре он заметил человека, не могущего оторваться от щита. Гюн вышел из укрытия и стоял за углом, чтобы услышать, как проявляют себя злыдни. Тозэ объяснил, что должен раздаваться некий ржач, и это было именно то, что он теперь слышал, – ржач, заполняющий улицу. Надо было срочно уходить.

Мимо протекала одна из познавательных групп. Он нырнул в неё, и пыльная экскурсионная болтовня взвилась над его головой.