Высматриватель

– Не думал, что будет именно так. Я – почти человек, и как это описать: что-то живёт меня, мои ногти живут меня, а я живу их – и этого довольно для приличной судьбы, так они решили, и у меня не получается понять, почему они не видят высоты их собственной головы, почему они ходят скукоженные, как образец, и не хотят жить полным человеком? Этого я пока не понял.

– Продолжай наблюдать. Где-то будет предел, там, где мысль и человек, её думающий, оба изменяются до состояния истины, и ты увидишь, как видят они. А теперь…

Бабка вынула яблоко из кармана и опустила его мужчине на голову:

– Представь, что это благословение. Слово старинное, но не знаю, как по-другому сказать. Благословение, только так и получается выразить. Ты вот-вот подойдёшь к человеческому пределу и сможешь увидеть реального врага. Враг, который остаётся невидим, – это опаснее всего: кажется, что его нет, и всё хорошо, но побеждённые становятся телесно изменены. Враг, прикрытый мыслью о его несуществовании, – это самый опасный враг, тот, что растворился в нападении, превратился в мысли людей, это враг, которого можно победить только из человеческой головы, и скоро ты туда попадёшь.

*******

Женщина. Да, женщина. Что это? Пела и вдруг села вязать. Длинноволосый свет. Красота, собранная из бытовых молекул. Идёт по жизни, дарясь. Вручившись, она спокойна.

Так кто-то говорил со стороны, увидев её, а сама она только начинала понемногу ощущать себя, и откуда-то извне: что-нибудь скажи, но она зализывала рот как рану изнутри, живородящий язык без слов. Как она не умела думать себя, говорить себя, и снова, оставаясь одна, не могла выносить это одиночество, набитое чем-то незнакомым (собой).

Пыталась обнаружиться среди вещей. Рисовала глазкú на дверях, чтобы двери смотрели, рисовала на стульях, торшере, и все они стояли там и пялились друг на друга, как будто бы увидели окружающее пространство, и у них вырастали характеры. Так ехали стены, косились стулья – и странно, что их раньше не додумались отпустить. Предметы жили, как в мыльных домах. И это то, что она создала, – мыльный дом. Сразу же захотелось показать его, вынести на свет. Ибога хватала, но всё время выскальзывало, и тогда она стала руки тренировать, стирать, чтобы до наждака, чтобы держали, но как-то потом поняла, что это делается через глаза, и чуть не поранилась, пытаясь навострить этот взгляд, но всё перепутала опять. Надо было собраться, и ибога сжалась вся изнутри, напряглась, чтобы совместить все свои части, и стала тугая – готовые узлы рук, связанные для объятий, но пришлось распустить. Подошла к зеркалу и отражалась изо всех сил, но всё никак не могла отразить: как некоторые умели отражать свои взгляды и свою позицию. Выкрутила четыре круга у виска, как будто лампочку откручивала, никогда не горевшую, и думала, где же не горит, где же не горит, но теперь, кажется, нашла – откручивала с мыслью «дурачок-дурачок» – (я).

Как если представить, что это море, и она сломалась и барахталась двумя половинами по песку – какое-то животное, пытающееся выявить орган, которым оно контактирует с миром, перемешанное с причиной самого себя. Она выравнивала себя по вертикальной прямой, правила горизонтальной линией сна, и каждый вечер выкладывала себя, чтобы равнять, а утром вновь ходила по огромным пескам, и рыхлое тесто жизни по крупицам рассыпано, и эти босиком по песку, как отдыхающие, все идут по одному пути, желательно пьяные, с мутными зрачками глаз, выговаривая: я есть истина, познайте меня в полноте моего представления. Они – роны-роны, они – голова, они – плач, они все время отнекиваются – и ей меньше всего хотелось бы за ними повторять.

Так она срывалась, стояла между деревьев и никак не могла угадать, что же это с руками: кулаки заплелись и никак не получалось разжать. Руки казались необходимы: там пальцы и можно скрещивать наудачу, что-то показать на стене, и она пыталась раскрывать, смотрела на дерево, как оно было раскрыто, но кулаки оставались там. Пальцы сжимались, и ибога смотрела через людей, она смотрела через всех, и они были всехние. Она смотрела через них и видела: куда бы они ни ходили, они ходили туда, как маленькие проходимцы, стояли там, пели и жили. Ещё корявили – обрывали слова, и рваные фразы. Вот что имелось в виду: люди сжимались, и всё вокруг сжималось. Начиная со времени и заканчивая словами, всё сжималось, и вскоре человек пополз.