Высматриватель

Накатывало какое-то раздражение, и он видел все эти выступы на стене – проявленные гниды быта, узкие пузыри хвастовства, и они забираются в них, как наружная рыба свою изнанку ищет, так же и человек ищет свои внутренности, собирает по внутренним мирам, строжайше закрытым – мы не знаем, как отвечать на обычаи, у нас был танец, но его тоже выкрали. И мы пошли искать тех, кто хотел бы за нами повторять, и мы крутили балаганы, снимали людей и пересаживали их с оленя на коня, выступая уверенным очевидцем, но ухватиться за главную мысль мы так и не смогли. От этой лёгкости что-то образовывалось во рту – как неприятие, травяной язык, и мы жевали свои языки, пытаясь наесться…

И он тоже жевал. Что-то заставляло Гюна приходить сюда, он чувствовал, будто оставил что-то довольно ценное, и он проваливался в самого себя, как в нору летел, обмотанный длиннющими ушами воспоминаний, – чтобы зайти с самой глубины, на мысленных полях прорасти.

В демонстративных локонах, взвитые, праздничные, они жили, как ярмарка красочной индивидуальности. Плыл религиозный ряженый в стиле «бродячее будущее»: человек в костюме из маленьких клеточек, в каждой из которых сидела мышка либо лежал сыр – философское облачение. Потом прошагал аллергик, у которого была нетерпимость ко времени, и в физическом смысле он весь начинал трястись, стоило ему только наткнуться на часы. Ещё попались высокий сезонный циник, профессор-вата и очередь, набитая глебами, претендующими на созвучие с хлебом. Дядя, привязанный к поговорке, маленький говорун с протухшим сознанием и типично анонимный глум, помахивающий гирляндой из друзей. Гости получали псевдонимы на входе, а на выходе их ожидали специальные комиссии, и новую жизнь надо было сдавать как экзамен, нельзя было тащить за собой, поэтому они садились – и какие-то вопросы, чаще всего свои.

Творители нового шума играли тут – вторичноротые, несущие свои отверстия напоказ, быстросменяющиеся тени героев, и все эти кандидаты, полные минимума, без конца выкладывающие рутину (слов), чтобы не видна была бледная хирургия скуки – театры памяти как машина по производству жизни…

Бабка-кишечница выныривала откуда-то в неуклюжем платке и дружелюбно так – берегись! Сети – это бытийность, и что-то будет порождено – некий знак. Знак – это маук. Каждая эпоха порождает какой-то отход, многие считают, что это вывод, но это отход… Гюн хотел бы уточнить, но она исчезла, и можно было уже не искать. Люди исчезали с внушительной скоростью, резко сменяли друг друга, и вскоре он выронил из памяти маука и удивлялся мыслительной жизни, которая обнаружилась по пути.

Это было место, где жили умные: там стояли люди в кадках классической философии – увязли, но не чувствовали особого дискомфорта и были совершенно уверены, что стоят в нужном месте и в нужное время, и даже поливали себя с намерением существенно подрасти, но вырастали только единицы, остальные просто росли – как простоволосые.

Целые коллективы работали там: ходили исподлобые люди, демонстрировали моду на эмоции, гуляли амбицилы, похожие на истерических змей: идёт-идёт – и вдруг как остановится и посягнет на что-нибудь. Гюн входил в публичное пространство, там лежало социальное сырьё, и можно было использовать его, но он предпочёл обойти. Сзади располагался живой музей. Посетители заглядывали в окошки и видели разнообразные ситуации: в первой комнате человека мотало по углам, и он был израненный до костей в этих углах одиночества, стены выглядели солёными, везде жгло, и почему вам надо это терпеть, спрашивал кто-нибудь из окна. Чтобы оставаться в этой комнате, ведь это комната жизни, так он отвечал, открывая презентацию людей, которые настраивали реальность. Рядом за стеной человек наносил реагенты на лицо, стараясь поярче себя проявить. Другой тренировал жизненепробиваемое тело. Третий дёргался, изображая, будто глисты поедают его изнутри, и сами же зализывают раны, – щекотно. Посетители вздрагивали или смеялись. В последней комнате сидел человек с перекошенным лицом, у него что-то загнивало внутри, и по его объяснению можно было понять, что это мечта, бактериальная мечта, и множество раз ему предлагали удалить, но как он мог удалить: это же мечта, так и жил с гниющей мечтой, не смея от неё отказаться.