Высокая кухня

– Я осталась в Париже. Работала не покладая рук, изо всех сил старалась чему-нибудь научиться – за невозможностью понять, почему ты не хочешь быть со мной. Работала, работала и работала. К концу дня ноги тяжелели, руки трескались до крови, я ложилась в три часа ночи и вставала в семь утра, бродила по городу, познакомилась со своей нынешней напарницей, проводила с ней время. Я научилась всему: как запекать пулярку «в полутрауре», готовить хрустящее печенье, слойку, бриошь, освоила жюльен и карамельные нити, научилась разделывать всех пригодных для пищи рыб. Я много плакала, много ходила пешком. Писала письма и строчила рецепты в засаленные блокнотики. Ходила по музеям в надежде встретиться с тобой, но этого так и не случилось. Потом я вернулась в Рим, крепко обняла Кассио во Фьюмичино и поклялась себе больше не отходить от него ни на километр – ну на два километра, не знаю, на расстояние, которое можно преодолеть пешком или бегом, на последнем издыхании, если я вдруг снова начну скучать по нему.

– Но замуж ты все-таки вышла не за Кассио, – уточнил он, как будто не до конца понял с первого раза.

– Нет, не за него.

– А я мог бы себе представить.

– Я тоже.

Когда я произнесла это, внутри что-то ёкнуло. Клем улыбнулся.

– У тебя есть дети?

– Две девочки и мальчик.

– Похожи на маму?

– Только глазами. А у тебя?

– Жена. Детей нет.

Он заказал еще выпить. И прошептал мне:

– Я думал о тебе все эти годы, Оттавия. Не постоянно, не каждую секунду, но часто. Я думал о нас. Думал о том, кем мы стали.

Мы много выпили. Я предложила разойтись, и он послушно расплатился. На улице он прикурил нам по сигарете, и молодость вдруг показалась мне такой же далекой страной, как детство, местом, куда я никогда не смогу вернуться. Государством, границы которого закрылись за моей спиной. Пока мы шли, я робко спросила его, не поднимая глаз:

– Что именно ты пришел сказать мне, Клем?

Он резко остановился. Посмотрел мне в глаза и ответил:

– Только это. Я никогда не забывал о тебе, Оттавия. Я забыл, зачем встаю по утрам, забыл свое детство, свои опасения, принципы, кажется, я забыл абсолютно все – кроме тебя.

«Я тоже не забыла», – думала я, идя по дороге домой, слегка пошатываясь. В самом начале наших отношений Бенш спросил, сколько парней у меня было до него, а я дразнилась и считала на пальцах: Риккардо, огромные руки, Джон, приехал по «Эразмусу»[19], Давид, ароматические свечи, и так далее. Но, вспоминая об этом в тот же вечер, я поняла, что не упомянула Клема. С тех пор как со мной произошла эта история, я никому и никогда ее не рассказывала, не могла составить связное повествование, собрать разрозненные фрагменты воедино. Я помнила его взгляд тогда, под луной, тот бар в Париже, его тело под одеялом, потом его молчание. Я немного стыдилась того, что произошло, ведь, очевидно, допустила ошибку – вот только не знала, какую именно. Лежа перед сном в постели, я иногда пыталась подобрать какие-то слова, но даже так, для себя, за кулисами, у меня ничего не получалось. Что все это значило? Я почувствовала какую-то связь между нами сразу, как только он вошел в комнату, – в первый же день, в «Розе Сарона» мне так и хотелось сказать: «В тебе есть что-то очень знакомое, очень мое или обо мне, что же это?» – и, конечно, я ничего не сказала. Потом я спрашивала себя: могла ли я ошибиться? Могла ли почувствовать это, если на самом деле ничего такого не происходило? У меня сложилось впечатление, что он тоже это чувствовал, но все его дальнейшие действия, казалось, говорили об обратном. Иногда, очень редко, что-то вдруг напоминало мне о нем, и я начинала думать, где он теперь, скучать по нему, перед глазами снова вставали Рим, Париж, наши ледяные бокалы, та единственная ночь. Но я никогда еще не слышала его версию истории.

Когда я наконец дошла до дома, на часах было без десяти три. Бенш страдал бессонницей и смотрел сериал. Услышав, что я пришла, он повернул голову и улыбнулся. Снимая обувь, я оперлась на стену в прихожей, а он поставил серию на паузу и пошел на кухню, чтобы налить мне чаю. Динь-дон, звенела ложка, словно колокол крошечной церкви, и я ждала его, сидя в темноте перед кадром, на котором, как метафора ада, застыл огонь пожирающий, а внизу, в английских субтитрах, светилась единственная фраза: «Нет ничего опаснее человека, который знает прошлое».

VI

После того как пять лет назад мама ушла от отца, она переехала в область Паданской равнины. Однажды я посадила детей в машину и впервые поехала к ней в гости. Шесть часов в дороге я смотрела, как меняется пейзаж, и никак не могла понять, почему же она не вернулась в Фавале, где у нее еще оставались какие-то знакомые, какие-то воспоминания, да и к Риму это поближе. Когда по приезде я задала ей этот вопрос, она ответила, не глядя мне в глаза: «Потому что ничто не сможет убедить меня пойти по следам моего детства. Здесь мне ничто ни о чем не напоминает. И это прекрасно».