Высокая кухня

Она так и не простила мне того, что я занялась кулинарией. Когда мне хотелось поговорить с ней о чем-то важном, в ход шла литература – наш проверенный общий язык. Я не знала, хотелось ли ей говорить об этом, было ли ей это нужно, но я завела такую привычку и придерживалась ее: может быть, на самом деле это помогало мне самой. Так что, закручивая тортеллини то вокруг своего, то вокруг ее мизинца, я рассказывала маме о повести Роальда Даля: по сюжету гость спорит с хозяином, что сможет точно назвать вино, которое тот собирается предложить ему. Об заклад бьются оба, если первый угадает, то получит право жениться на дочери второго, если не угадает – придется уступить второму свой лондонский дом и загородную усадьбу. Дочь и мать хозяина в ужасе, они умоляют его отказаться, но, будучи уверенным в редкости своего вина, он принимает пари. Гость, не торопясь, угадывает все правильно – сорт винограда, регион, год урожая. Его противники удручены, но вдруг, словно deus ex machina[21], появляется горничная и приносит очки.

– Это ведь ваши, да? – спрашивает она у гостя.

– Да, – отвечает он. – Но где же вы их нашли?

– Вы забыли их в кабинете месье, когда зашли туда перед ужином прочитать этикетку бутылки.

Мама смеялась и, грозя указательным пальцем, со всей серьезностью говорила, что, если задуматься, мораль этой истории в том, что отец не должен считать, будто он вправе кому-то уступать свою дочь.

Мы сварили еще кофе. По радио звучала «Immensità»[22] Андреа де Симоне, мы чистили горох, и будто бы из этой шелухи я отбирала для мамы свои кулинарно-литературные и литературно-кулинарные находки. Сердце Томаса Харди, хранившееся в коробке из-под печенья, пока его вторая жена улаживала все вопросы с нотариусом. Тело Чехова, из-за жары вернувшееся на родину в вагоне для устриц. Печенье, политое жиром и с патокой, у Фолкнера, устрицы, жареная рыба и консервированная фасоль у Хемингуэя. Вишневый пирог, который готовит юная Нэнси у Трумена Капоте за несколько часов до того, как ее убивают вместе со всей семьей. Улитки в «Бароне на дереве» Кальвино.

– В конце концов, готовила даже Гертруда Стайн, – набравшись смелости, сказала я маме.

– Ей готовила Алиса Б. Токлас, – серьезно ответила она, – и ты знаешь об этом не хуже меня.

– Маргерит Дюрас написала кулинарную книгу, – парировала я. – А Вирджиния Вулф пекла пироги.

– Возможно, – согласилась мама, глядя мне прямо в глаза, – но, насколько я знаю, мы помним о них не поэтому.

Несколько недель назад я курила во дворе ресторана и захлебывалась слезами, читая статью, в которой девушка рассказывала, как после смерти своей матери она обнаружила, что та запечатлена на одном из снимков в гугл-картах, прямо около их дома. Постепенно она взяла привычку заходить на сайт по несколько раз в день, приближая размытое пятно, которое и было ее матерью. Она писала, что до маминой болезни они не были особенно близки. У ее мамы обнаружили опухоль мозга, которая, прогрессируя, лишила ее всех навыков – сначала она разучилась ходить, потом говорить и, наконец, писать. Смотреть на обычные фотографии мамы девушке было пока слишком больно. «Я ждала, когда буду по-настоящему готова признать, что теперь она навсегда останется вне моей досягаемости, и продолжала навещать ее на гугл-картах, точно зная, что снова увижу ее там, в саду – ровно на том же месте, где в прошлый раз». На фотографии в интернете ее мама предстает лишь крупнозернистым силуэтом: одетая в красное платье, она идет опустив голову. Когда девушка навещала ее в последние месяцы, ее мать, замурованная в молчание, сжимала ее что есть силы в своих костлявых руках – теперь она отдала бы все на свете, лишь бы только узнать, что пыталась сказать ей мама, о чем именно думала каждый раз, когда так крепко обнимала ее. На снимке мать впервые оказалась доступной. Безобидной.

Моя мама была жива и здорова, но я знала, что после ее смерти мне придется жить со всеми не заданными ей вопросами, непонятыми ответами, и я не представляла, смогу ли я это пережить, знала только, что, когда это случится, мне будет некого винить, кроме себя. Кем была моя мать? Кем хотела быть? Кем была я сама, кем ей хотелось бы меня видеть? В тот день, когда я уже попрощалась с ней на крыльце, она прошептала мне на ухо:

– Мне очень нравится, какой ты стала, Оттавия.

В конце песни Андреа де Симоне поется: «Даже это – необъятность. Вся реальность – необъятность».

VII

В январе Клем написал мне, что на несколько дней снова приезжает в Рим по работе. Я вызвалась встретить его на вокзале. Посреди потока мельтешащих такси я помахала ему рукой, открыла дверь машины и, когда он сел рядом со мной, сказала: «Я хочу тебе кое-что показать». Он согласился. Мы выехали на автостраду, и город остался позади. На Мареманна Инфериоре я, не глядя, повернула в сторону Тиволи. Мы поднялись на холм. Клем молча рассматривал пейзаж из окна. В Фавале я остановилась прямо на повороте. Я вышла, и он вышел за мной.

– На что мы смотрим? – спросил он.