Высокая кухня

– Вот, – сказала я, указывая на заброшенную ферму, перед которой припарковала машину.

– Ты тут жила, – сказал он.

– Да, это был дом моей бабушки. Мамы моей мамы. В детстве я приезжала сюда каждое лето.

Я хотела, чтобы он увидел – увидел, откуда я родом. Я хотела испытать его абсолютную и безграничную любовь, выложить перед ним всю подноготную, хотела быть уверенной: говоря, что он меня любит, что я его судьба, он принимает и этот дом на склоне холма: обшарпанный и ветхий. Дом моей семьи – не очаровательное старинное здание, а бесхитростная развалина; дымоход, забитый плющом, островок бедности в поселке. Мы с Клемом выдыхали сигаретный дым и молчали. В тот момент я поняла, что там почти не на что смотреть, почти не о чем рассказывать. С улицы фасад был меньше машины: фасад дома, где выросла моя мать, где разгорелась ее страсть к свиноводству, где я сама бывала так счастлива, – теперь все это обратилось в прах, все захирело, и нам оставалось лишь делать выводы. Иногда, если у меня появлялось время, я приезжала сюда одна, как тогда вместе с ним, парковалась ровно на том же месте, пила кофе из термоса и смотрела на дом. Я гадала, что скажет на это Клем. Ведь на самом деле мы знали друг о друге совсем немного.

Мы курили, облокотившись на капот. Прежде чем сесть обратно в машину, он поднял с земли камушек и положил к себе в карман. Второй раз я припарковалась рядом с полем на вершине холма, мы вышли из машины, я достала из корзины еду, которую взяла с собой, фокаччу с бузиной и анчоусами, боттаргу, артишоки, мы перекусили, сидя на траве, а потом легли, я положила голову Клему на живот, и он накрыл меня рукой. Его ладонь лежала у меня на рукаве, и он теребил краешек моей рубашки. Он сказал:

– Каждый раз при встрече с тобой я смотрю на твою одежду и пытаюсь представить, каково это – снимать ее. – Он наклонил ко мне голову. – Ты иногда думаешь об этом? Что, если бы все сложилось иначе? Если б не наша застенчивость, не смерть моего отца? С тех пор как мы снова встретились, я лично думаю об этом постоянно. Как бы я хотел быть с тобой все это время.

– Мало кто проходит испытание совместной жизнью. Разве ты сам не знаешь, Клем? Не вороши прошлое. Мы становимся друзьями, и это лучшее, что могло с нами случиться.

– Я тебе не друг и никогда им не стану.

Я подскочила. Он лежал на цветочной лужайке и улыбался. Он добавил:

– Я безумно влюблен в тебя, Оттавия. И я не надеюсь, что в один прекрасный вечер ты поцелуешь меня, выпив лишнего. Не надеюсь заманить тебя в отель. Это меня не интересует. Я не хочу похищать тебя тайком. Хочу, чтобы ты сама поехала со мной. Я твоя судьба. И я тебя упустил.

– Правда? – спросила я.

– Правда. И я еще только начинаю понимать, как сильно мне тебя не хватает.

Мы молча лежали на траве, пока не пришло время уезжать. Я смотрела на небо у себя над головой. Фактически я была с ним согласна, только считала, что ничего уже не исправишь. Я помнила, каково это – держать его за руку, но знала, что новое прикосновение ничего не изменит, не утолит моей жажды, а, напротив, лишь усилит грусть. Я подбросила его до отеля, припарковалась подальше от дома и решила пройтись. Остановившись на пороге, я стряхнула с волос травинки.

В последующие дни я продолжала готовить. Возилась с детьми, звонила маме, встречалась с подругами. Было странно вдруг вспомнить о том, как когда-то я ходила смотреть натюрморты в парижских музеях. В то время мне казалось, что это останется со мной навсегда, что я буду делать так всю жизнь, но получилось иначе, это осталось скрытым на долгие годы, я так и не нашла никого, с кем могла бы это обсудить, и всю мою жизнь заполнили быт и кулинария.

Через несколько недель после нашей поездки в Фавале Клем отправил мне ссылку на одно видео. Я посмотрела его рано утром в ресторане, в одиночестве нарезая шалфей и розмарин для польпетте. На первом плане уже довольно пожилой Вито Аккончи, итало-американский художник и перформансист, сидел за письменным столом и читал текст, написанный от руки на листе бумаги. Своим низким голосом он говорил: «Раз: тот, к кому я испытываю противоречивые чувства, кому я не до конца доверяю. Два: мы вместе на пирсе». На экране появлялась фотография, где Аккончи был помоложе, он стоял с завязанными глазами и его волосы развевались на ветру, а сзади какой-то мужчина как будто держал ему руки за спиной. На заднем плане угрожающе бурлили темные воды Гудзона. Голос продолжал: «Мои глаза завязаны, уши заткнуты, руки связаны за спиной. Я несколько раз поворачиваюсь кругом, чтобы потерять ориентацию в пространстве». На следующем кадре двое мужчин стояли у края пирса, и незнакомец протягивал руки к художнику так, что невозможно было определить, он подталкивает его к воде или защищает от падения. Голос Аккончи говорил: «Я не умею плавать».

Я посмотрела видео во второй раз и, зажав телефон между плечом и ухом, позвонила Клему, параллельно вымешивая мясо, яйца, размоченный хлеб, пармезан и мелко нарезанную мортаделлу. Когда он ответил, я описала ему, что сейчас делаю.