Высокое стремление: судьба Николая Скрыпника

Мысленно опровергая различные слухи (о «будущем суде» – разве Н. Скрыпника еще не судили на пленумах ЦК, заседаниях Политбюро? – о том, что Н. Скрыпник не захотел предстать перед партией, прежде всего перед ее «непогрешимым вождем» и публично покаяться в том, в чем не виноват, – если не желал унижения, мог надеяться на самое вероятное тогда наказание – ссылку и т. п.), писатель-эмигрант заключал: «Скрыпник лишил себя жизни, во-первых: 1) для того, чтобы обратить внимание властителей-товарищей на опасность для коммунизма от того направления нацполитики, которое они принимают. 2) Чтобы своей смертью закричать против грубости, дурноляпства, наглости, лицемерия, непоследовательности и руководства “в новом курсе нацполитики”. 3) Чтобы своей смертью дать лозунг другим товарищам, которые хотят быть честными, искренними, последовательными коммунистами, чтобы доказать им, что его политика не была ошибочна, не была в интересах его амбиции, или выгод, или иных личных или национальных целей. Ибо какой аргумент может быть убедительнее смерти? Ссылка, или высылка или тюрьма, или даже расстрел – все это не то, все это попахивает какой-то виной, ошибкой, неправильностью Скрыпника и наказанием за это (хотя бы он ни сном, ни духом, ни на йоту не был виноват). Он должен был бы ждать удобного случая (может, десятки лет), чтобы доказать, что той вины за ним не было, что наказание ему было наброшено за ошибку других. Разумеется, он этого не мог допустить, когда он, действительно, горячо, стойко, всем существом верил в правильность своего действия, особенно в нужность, полезность, спасительность его действий для коммунистического дела, когда он видел угрожающий вред той политики, которую проводили власть предержащие. Он иначе и не мог сделать, когда так верил. Он должен был выбрать такой способ убеждения, такое средство доказательства и пропаганды, который бы обратил на себя внимание, который отобрал бы у противников возможность дискредитации его какими-то личными интересами Скрыпника, какими-то другими, кроме интересов коммунизма, интересами. И такой способ был единственным в его обстоятельствах: самоубийство, самоубийство как крик, как предостережение, как демонстрация, как лозунг, как завещание»[676].

Пожалуй, тонкий аналитик, не раз в своих художественных творениях переживавший самые различные душевные состояния героев, не только понял логику поступка Скрыпника, но и принимал, оправдывал ее, высказывал убеждение: «…Эта смерть, как демонстрация, как лозунг, как завещание, как целая программа, не останется не прочувствованной украинцами (даже из ВКП(б) или КП(б)У), и здесь не может быть двух мнений. Украинцы не объяснят эту смерть малодушием, за это можно поручиться. Конечно, каждое общественное течение будет на свое колесо тянуть всю энергию этого подвига, но, надо полагать, Скрыпник не оставил эту смерть без придания надлежащего и желаемого ему направления этой энергии. Не для того он избрал такой тяжкий и трагический способ доказательства своей правоты, чтобы его социальные противники могли ее исказить на пользу себе. Но об этом, пожалуй, я все же когда-нибудь узнаю. А пока что… могу сказать Скрыпнику: “Честь и слава тебе, друг, за честность с собой, за твердость, за последовательность?”»[677].

Особого внимания здесь заслуживают употребленные талантливейшим писателем слова «честность с собой», которые были жизненным императивом самого В. К. Винниченко. Распространив его применимость, да еще в форме восторга, на Николая Алексеевича, один выдающийся украинец отдал должное другому выдающемуся украинцу.

В то же время самоубийство Н. А. Скрыпника стало для В. К. Винниченко, так сказать, «знаковым событием», переломным рубежом, после которого начинают реализоваться качественно новые тенденции в общественной жизни Украины.