Высшая мера

Сука…Чего же нарком так ко мне привязался-то. Надо же, такой приказ издал, что меня теперь, как царевну охраняют, даже стрелять запретил?

– А коль рыпнешься, ногу продырявлю,– продолжил Степан,– раненного, полуживого, все одно в вагон погрузим и по этапу отправим! Так как есть бумага…А сдается мне, Клименко, что в лагерь прибыть тебе надо б здоровым. Там найдется, где здоровье, мать его, и так подпортить без твоих фортелей!

Сжав губы, я кивнул, согласившись со Степаном. В голове начал формироваться некий план, очень опасный, практически неисполнимый. О котором я даже думаться боялся. Да…именно тогда, в душном вонючем коридоре холодногорской тюрьмы города Харькова у меня впервые начали складываться первые наметки того, что произошло потом, спровоцировав целую цепочку событий, виной которых, как я потом понял, стал именно этот раговор со Степаном.

– Веди уж…– махнул рукой я, окончательно придя в себя. Состояние лучше не стало, но теперь я имел возможность хотя бы идти, хотя ходьбой это передвижение можно было назвать с трудом.

Конвойный махнул вправо, указывая на решетчатую дверь. Проворчал про то, что столько времени потеряли от того, что я, как кисейная барышня, падаю в обморок, а этап ждет, а за задержку этапа по головке не погладят. Придется писать объяснительную. Вообщем ворчал, превратившись снова в того самого бездушного Степана, которого я знал до этого дня.

– Лицом к стене, руки за спину! Быстро!– чтобы поторопить меня, конвойный для ускорения пнул меня прикладом в спину. Я уже привычно, механически принял нужную позу. Решив, что плетью обуха не перешибешь, и сопротивляться нет смысла. Надзиратель поковырялся в карманах галифе. Выудил оттуда связку ключей, поковырялся, ища нужный. Щелкнул металлически звонко замок. Решетка в коридор распахнулась и мы снова двинулись в путь, спускаясь по лестнице вниз.

– Завидую я тебе, Клименко…– вдруг проговорил позади Степан.– теперь всю свою жизнь проведешь на свежем воздухе!

Я понял, что он издевается. Отвечать не хотелось. Зачатки еще пока не совсем оформившегося плана крутились в голове. Не желая скалдываться в елдиную мозаику.

У выхода из тюрьмы, во внутренний дворик сидел еще один контролер. В руках ручка, книга сдача и приема заключенных исписана густым мелким убористым почерком. Я его чем-то явно заинтересовал. Он встал со своего места, одернул гимнастерку и обошел вокргу меня так, будто я был невестой на выданье. Осмотрел со всех сторон. Заметил кровь у меня на затылке и гневно обратился к Степану:

– Это еще что такое?– видимо, я приложился о бетонный пол, когда падал, а потом в суете событий даже не заметил очередной ссадины.

– Дык…– смешался Степан.– Я его веду по коридору на этап, а он брык и давай ножками сучить, как пилептик какой…Я его по щекам, а он без сознания…

– Приказа не читали?– нахмурился сержант, осматривая мою рану.

– Да я…

– Ладно,– махнул рукой придирчивый конвойный,– и так сойдет!

Я успел заметить, что Степан облегченно выдохнул. Что же такого от меня нужно самому наркому Ежову, что устраиваются такие проверки и такие сложности?

Сержант бегло ощупал меня на предмет оружия и запрещенных предметов, но ничего не нашел. Удовлетворенно хмыкнул и подтолкнул меня к двери.

– Шагай, Клименко!

Сердце замерло от предчувствия какого-то нового этапа в моей жизни, некоего очередного рубежа, который я пересеку. Шагнув за металлическую калитку. Вздохнув, я шагнул за дверь, в след за бдительным сержантом, оказавшись оглушенным и ослепленным одновременно.

Яркий солнечный свет, от которого я отвык за время сидения в полутемной сырой камере холодногогорской тюрьмы, ошеломил меня. Ударил больно по глазам, заставив прикрыть их ладонью. Чистый воздух, после смрадного, спертого, сырого каземата, закружил мою ослабленную сотрясением голову, наполнил радостно легкие, с жаностью впитывающие колкий с мороза кислород. Гвалт собак, немецких овчарок, оглушил, отвыкшее от шума уха, за полгода слышившее лишь ворчание Степана, да крики майора Волкова на допросах. Я, будто заново увидел этот мир, родился вновь, открывая глаза, слыша иную речь…Даже ощутил нечто вроде душевного подъема. Настолько приятными были эти маленькие детали, такие привычные для обычных людей, и такие восхитительные для меня. Я замер на крыльце тюрьмы в ее внутреннем дворике, щурясь от морозного ноябрьского солнца.

Боже мой…Как же давно я не видел его! Теплый луч мазнул по моей щеке еле заметным нежным прикосновением, от которого дрожь пошла по телу, настолько ласковым и нежным оно было, словно само свтило приветствовало меня на свободе.