Взгляните на картины

Здесь от нас потребуется принять многое из того, что обычно вызывает отторжение. Это и размер, и театральность, и воспоминания об иллюстрациях к Вальтеру Скотту, и навевающий скуку романтический вздор девятнадцатого столетия; но если говорить более серьезно, то и некое нервное состояние, когда глаз никак не может остановиться и насладиться тем ощущением покоя, которое рождается из гармоничного сочетания одного цвета с другим. Для того чтобы как следует рассмотреть работы Делакруа в Лувре, требуется волевое усилие, и я сочувствую измученным посетителям, которые, пошатываясь, бредут к «Кружевнице» Вермеера. Но если я на пару минут задержусь возле этого произведения Делакруа, огромного темного холста, и его соседа, пламенеющего «Сарданапала», я постепенно проникнусь пониманием того, что передо мной один из величайших поэтов XIX века, который посредством цвета и линии выразил себя с совершенным мастерством.

Конечно, на мое суждение до некоторой степени повлияло то, что мне довелось прочесть. Делакруа пробудил в Бодлере ту же всепоглощающую, слепую страсть, какую Тёрнер пробудил в Рёскине, и из-под пера этих двух восторженных почитателей вышли те несколько страниц художественной критики, которые до сих пор можно читать как литературу. Более того, Делакруа и сам был блистательным писателем и лучшим истолкователем своих работ после Леонардо. Его дневники представляют нам живого и умного героя, словно сошедшего со страниц романа Стендаля. Вполне вероятно, что я никогда не любил бы так полотна Делакруа (а я сознаюсь, что испытываю к ним почти бодлеровское влечение), если бы меня сперва не покорил его ум; и по этой самой причине, дабы быть справедливым к читателю, я скажу несколько слов о его жизни, перед тем как более внимательно рассмотреть «Крестоносцев».

Он родился в 1798 году и, вероятно, был сыном Талейрана, на которого стал похож в зрелые годы. Его автопортрет, находящийся в Лувре, был написан в возрасте тридцати семи лет, и, хотя, как и на большинстве автопортретов, модель изображена весьма благожелательно, в нем чувствуется и энергия, и воля, и презрение, едва скрытые под элегантной наружностью светского человека. Проглядывают даже какие-то звериные черты, производившие такое впечатление на современников: массивная челюсть и прищуренные глаза.

«Le tigre, attentife à sa proie, a moins de lumière dans les yeux et de frémissement impatient dans les muscles que ne laissait voir notre grand peintre quand toute son âme était dardée sur une idée ou voulait s’emparer d’un rêve»[21].

Тигр. Это слово встречается едва ли не в каждой работе о Делакруа, что вполне правомерно. Чуть ли не во всех его великих произведениях льется кровь, многие из них являют собой сцены неописуемой резни. Во время кормления хищников в парижском зверинце – событие, которое Делакруа редко пропускал, – он был, как сообщает нам, «pénétré de Bonheur»[22].

Но была и другая сторона его натуры, делавшая тигра такой величиной. Он был высоким образцом того, что Шпенглер назвал фаустовским человеком, возможно даже в большей степени, нежели сам автор «Фауста», который, между прочим, находил, что иллюстрации Делакруа к его драматической поэме «значительно обогатили ее толкование». На одной из самых ранних картин он изобразил себя в образе Гамлета, разумеется не безвольного принца, а молодого ученого, обремененного тяжким грузом интеллекта. С возрастом Делакруа все больше терял сходство с Гамлетом, как, я подозреваю, было бы и c самим Гамлетом. Его проклятые вопросы коренились в любви к стоицизму. Он оставался зерцалом вкуса из парадоксального презрения к светским обычаям. Он был высшим воплощением денди в бодлеровском понимании этого слова. Но когда он снял костюм английского фасона, моду на которые первым внедрил в Париже, и облачился в арабское платье, мы можем видеть, как этот великий пессимист удалился от мира, прежде всего от процветающего, обещавшего столько материальных благ мира XIX века. Делакруа, как и Якоба Буркхардта, если что-то и могло вывести из себя, заставив открыто выказывать презрение, так это разговоры о прогрессе. Он знал, что мы едва выжили, протиснувшись сквозь игольное ушко, и не видел никаких веских причин, почему нам удастся сделать это снова.