Взлет против ветра

— Спасибо тебе, — качала она головой. — Какой ты у меня хороший, ты бы все для меня сделал, если бы мог. Весь бы земной шар перевернул и точки опоры не стал бы искать, как тот греческий мудрец.

— Анка,— глотая подступающую горечь, предлагал ей Баталов. — Может, тебя лучше в больницу поместить? В самую хорошую. Добьюсь отдельной палаты. Уход будет идеальный, не то что я тут с тобою...

Она смотрела на него умоляющими глазами и говорила:

— Антоша, если я вам с Аркашкой не противна, оставь меня здесь. До самого последнего моего часа оставь.

И он покорно кивал головой. Иногда он помогал Анне одеться в яркую шелковую пижаму и по ее просьбе на руках подносил к широкому окну, выходившему на главную улицу академического городка. На деревьях, аллеях и скамейках лежал тонкий слой нежного, только что выпавшего снега.

— Какой он пушистый, — удивленно говорила Анна,

— Да, — машинально подтверждал Баталов, думая о том, что она сейчас ничего не весит.

— Антоша, ты помнишь, такой снег лежал под Киевом в январе сорок четвертого, когда фашисты из-под Житомира в контрнаступление пытались переходить? Помнишь, ты водил группу бить по автоколоннам? Мы тогда шли на бреющем, и я тебе по СПУ прокричала: «Антоша, снег-то какой пушистый!», а ты не разобрал и мне в ответ: «Что? «Мессеры»?» А я тебе опять: «Снег под нами какой чистый!», а ты мне: «Чудачка, следи за воздухом и не отвлекай!» Глупый! Никакой в тебе поэзии не было. — Она прижалась горячими губами к его уху и слабо поцеловала. — Прости, Антошка... до конца я буду тебя любить. И если бы был тот свет, то и там тоже.

— Спасибо, Анка, но я тебя еще сильнее.

— И такую уродину?

— Какая же ты уродина? Твою душу никакая злая болезнь замутить не может.

— Положи меня, я устала, — глухо обратилась к нему Анна. — Слушай, Антоша, это уже наступит скоро. Но я этого ни капельки не боюсь. Я же была и под зенитками, и от «мессеров» отбивалась. И ты меня кое-чему научил. А это — словно в боевой вылет идти, из которого не вернешься. — Она с тоскою обвела глазами пузырьки и ампулы на придвинутом стуле, шприц, приготовленный для укола. Когда у нее появлялись сильные боли, Баталов делал уколы, и Анна немедленно проваливалась в сон. — Смерть, она глупая, — продолжала Анна рассуждать слабым голосом. — Она думает, что все отнимает у человека, а на самом деле бессильна. Разве может она отнять воспоминания о тебе, о лучших наших днях, или любовь к бедному Аркашке, или даже к этому пушистому снегу. Глупая она, эта смерть. Она только сердце и пульс может остановить. Антоша, я хочу с тобой поговорить коротко и серьезно. Отнесись к тому, что произойдет, как к неизбежному. Мне уже не так много осталось. Неделя, не больше. Не утешай, ты же смелый, и я тобою горжусь. Будь и сейчас смелым. Выслушаешь?

— Да, — сказал он и покорно опустил голову.

— Это хорошо, что Аркашка стал ходить в детский садик и появляется дома лишь по вечерам. Не надо испытывать детское сердце. А я вот о чем. Ты мужчина, Антоша. Молодой, сильный, красивый. И я тебя даже сейчас ревную... не могу представить, как ты... ну да ладно.

Баталов, словно защищаясь, поднял руки:

— Анна, зачем ты об этом? Не надо.

— Нет, надо, — резко перебила она. —Надо потому, что жизнь — это жизнь. Будут в ней дальше и у тебя другие женщины, от этого никуда не денешься, какими бы клятвами меня ни заверял. Но у меня есть к тебе жестокая последняя просьба. Очень жестокая, Антоша. Выполни ее во имя нашей любви. Это очень нелегко, Антоша, но ты сильный и если захочешь, то сможешь.

— Я тебя слушаю, Анна, — не поднимая головы, глухо откликнулся он.

А она продолжала, с трудом улыбаясь:

— Ты меня не только как любимую женщину выслушай. И как боевого товарища, как бывшего члена экипажа. Понимаешь?

— Понимаю, — уронил он.

Анне становилось хуже. Тяжелые веки опустились, дыхание стало неровным, но, побеждая надвигающийся обморок, она продолжала:

— Аркашка у нас растет, Антоша. Он не должен вырасти плохим. Ему есть в кого пойти. Только мальчик как деревцо, ему не одна поливка, но и подпорка нужна. Не оставляй его на чужого человека, Антоша. Дай ему хоть чуть-чуть расправить крылышки. Словом, я тебя очень прошу. Понимаешь, очень. — Она начинала уже задыхаться, и Баталов потянулся было к шприцу. Но Анна с усилием раскрыла глаза и остановила его: — Не надо, дослушай, или я никогда уже об этом не скажу. Встречайся с другими женщинами, Антоша. Мне очень больно от этой мысли, но я тут беспомощна, потому что нельзя быть сильнее жизни. Но поклянись мне, Антон, если любил меня по-настоящему. Я знаю, это жестоко... это очень жестоко. Но я прошу тебя, если в силах, поклянись, что семь лет у нашего сына не будет мачехи и ты не женишься на другой. Пусть он хоть чуточку подрастет, а сейчас не надо.

Она замолчала и снова с усилием открыла зеленые страдающие глаза. Голова была свинцовой.

— Клянусь, Анка, всем хорошим, что у нас было, — прошептал Баталов.

— А теперь бери шприц и коли.