Взрослые в доме. Неравная борьба с европейским «глубинным государством»

– Спорю, что Хулиаракис заодно убедил вас пойти на уступки Визеру и Дейсселблуму, не советуясь со мной.

– Нет, – возразил Алексис, – это была моя идея. Давайте начистоту, Янис. Вы бы заартачились – по уважительным причинам, я уверен. Но когда ведешь переговоры, нужно где-то поддаться, чтобы потом вернуть сторицей.

– И что же вы вернули? Что такое вам посулил Хулиаракис от имени «Тройки» в обмен на еще одно потерянное десятилетие и тяготы жесткой экономии для народа, который избрал нас, чтобы положить конец наихудшему и самому длительному унижению капиталистической страны в истории?

– Они должны облегчить наше долговое бремя, – ответил Алексис.

На мгновение я утратил дар речи. Нелепость довода меня словно оглоушила. Наконец я собрался – и впервые заговорил с Алексисом снисходительно.

– Вы серьезно? Похоже, вы сошли с ума. С какой стати им вообще соглашаться на реструктуризацию долга, если мы берем на себя обязательство обеспечивать первичный профицит в 3,5 % на веки вечные? Знаете, на что это похоже? На попытку отбиться от акулы, проливая кровь в море. Посудите сами: обещая извлекать из руин национальной экономики 3,5 % бюджетного профицита ежегодно, вы косвенно соглашаетесь выплачивать кредиторам те самые 3,5 % национального дохода каждый год в течение десяти лет! Неужели трудно понять, что фактически вы тем самым признаете, что нам не требуется облегчение долгового бремени? Дескать, вообще-то мы не против, но в действительности оно нам ни к чему?

– Хулиаракис считает, что мы можем достичь профицита в 3,5 %, если снова начнем развиваться.

Теперь Ципрас повторял бессмысленные лозунги того режима, с которым мы столь упорно воевали.

– Если так, Алексис, зачем мы рвались к власти? Ради славы, что ли? Разве мы не опровергали пропаганду правительства Самараса, не объясняли избирателям, что наша экономика не восстановится никогда, если не покончить с политикой жесткой экономии, не отказаться от нелепых профицитных ориентиров и не довольствоваться максимум 1,5 %?

Алексис заметно забеспокоился, но попытался успокоить меня.

– Все можно исправить, Янис. Пока не подписано всеобъемлющее соглашение, никакая уступка с нашей стороны не является окончательной. При необходимости мы, так сказать, повернем время вспять.

– Что? – Тут я наконец взорвался. – Вы и вправду думаете, что сможете отказаться от жесткой экономии, на которую обрекаете страну? Вы позволили акуле почувствовать вкус крови, ее челюсти стиснули вашу руку, и вам кажется, что она разожмет пасть, что сделка не состоится, пока не будет подписана последняя бумажка? Вы ничего не напутали насчет того, у кого сильная позиция на этих переговорах?

Меня переполняли эмоции. Признаться, я был настолько взбешен происходящим за моей спиной, что почти забыл о прошении об отставке в своем кармане. Когда же усилием воли заставил себя немного успокоиться, то решил не делать поспешных шагов. Мне следовало поразмыслить, заново все обдумать, прежде чем принимать окончательное решение.

Вернувшись к себе в кабинет, я позвонил своему другу Вассилису и рассказал ему о случившемся. Вассилис тяжело вздохнул и причмокнул губами, как бы сетуя на судьбу, а потом приказным тоном велел мне забыть об отставке.

– Помни, что за тебя голосовали сто сорок тысяч человек. Они не захотят, чтобы ты уходил. Они захотят, чтобы ты остался и устроил этим ублюдкам настоящий ад.

Дома Даная, которой я не пересказывал разговора с Вассилисом, повторила его слова.

– Подумай о ста сорока тысячах человек, которые надеются на тебя, – сказала она.

Потом мне пришлось выдержать непростую для обоих часовую беседу по телефону, объясняя Николасу Теокаракису, почему премьер-министр «пожертвовал» им в пользу Хулиаракиса.

Передо мною стояла жестокая дилемма. Газета «Файненшл таймс», как поведал Николас, уже сообщила, что на посту главного переговорщика меня сменил Евклид Цакалотос, пускай в реальности переговоры отныне предстояло вести Йоргосу Хулиаракису. Между тем в «военном кабинете» произошел переворот, подавляющее большинство министров теперь выступало за капитуляцию и воспринимало меня как главное препятствие на пути к этой цели. Самоуважение побуждало все-таки подать в отставку. Но тем вечером, более или менее успокоившись, я осознал, что остаться в должности – не просто мой служебный долг.