Wo alle Strassen enden (СИ)

Готтфрид, ужасно гордый собой, подмигнул другу. Хоть что-то радовало. Тягомотное ожидание повестки все тянулось — Готтфрид уже даже подумал было, не позабыли ли о нем и вовсе. Однако, поговаривали, гестапо помнит все. Да и спал он этой ночью опять из рук вон плохо: ничего конкретного, как до этого, припомнить не получалось, но проснулся он в таком состоянии, точно его всю ночь били ногами. Или выкинули за борт флюквагена откуда-то повыше. Или… Сравнения можно было придумывать бесконечно. Да еще и дневник.

— Слушай, давай завтра все-таки посидим с дневником? — предложил он.

— Уверен? Работы невпроворот, может, сначала с пушкой закончим? Ну, проект для Малера?

— А вдруг там что-то ценное? — не унимался Готтфрид.

— Знаешь, ты же как-то жил и работал без этого дневника. Пойми, я не против того, чтобы ты больше узнал об отце! Но нам надо успеть сделать все в срок.

Готтфрид вздохнул. Алоиз, конечно, был прав. Да и потом, что они будут делать с дневником, когда изучат его? Не уничтожать же. А вечно хранить в лаборатории вряд ли выйдет…

— Приехали, — Готтфрид кивнул. — Удачи тебе на твоем не-свидании!

— Ладно тебе, — смущенно улыбнулся Алоиз. — Не нарушай там врачебных предписаний! Завтра заедешь за мной? Домой?

— Уверен? — Готтфрид подмигнул.

— Да ну тебя! Конечно, уверен!

Готтфрид посмотрел, как Алоиз удаляется по площадке к нужному дому, и полетел вниз. Стоило все-таки сообщить обо всем Марии.

*

— Предатель! — глаза Марии полыхали гневом. — Убирайся отсюда вон!

Она говорила тихо, была непривычно бледна и красива совершенно особенной красотой. Готтфрид ощутил острый прилив желания и в очередной раз пожалел о том, что ему предписал Адлер.

— Мария, послушай меня, — он сделал шаг к ней, она отвернулась и уставилась в окно.

— Я не желаю тебя слушать.

— Мария, это Партия! Мне не нужна эта женщина, это только лишь долг, понимаешь? Я мог бы и вовсе тебе не рассказывать, — он подошел ближе и тронул ее за плечо. — Но предпочел быть честным.

— К черту такой долг! — горячо проговорила она, повернулась и вцепилась в лацканы его кителя. — Откажись! Чего тебе стоит? Скажи, что у тебя уже есть женщина!

— Я не могу, пойми меня! — он перехватил ее за запястья и принялся целовать ее руки, ее пальцы.

— Разве могут они тебя контролировать? Разве могут они стать частью тебя?

— Мария, это мой долг перед Империей, ничего больше. Чтобы ребенок был здоровым. Сотрудники этого Центра… Врачи, биологи — в общем, я точно не знаю… Они объясняли, как подбирают родителей. Это не несет в себе ничего личного!

— Вас скрещивают, как собак, — выплюнула она. — Нет! Как коров! А вы и рады, точно стадо телят! С вас снимут кожу — а вы и рады, ведь это на благо Партии! Неужели ты сделаешь все, что они тебе скажут?

— Не говори таких ужасных вещей! — воскликнул Готтфрид. — Что ты такое говоришь! Замолчи!

— Не кричи на меня! — Мария вырвалась и скрестила руки на груди.

Готтфрид почувствовал, как у него потеют руки. Будь Мария партийной, ему бы немедленно стоило донести на нее. Но Мария не была партийной, она с самого начала была вынесена за скобки этого уравнения, по ее собственному признанию — выброшена на обочину жизни. Конечно, Готтфрид и так мог донести на нее, и ее бы отправили в трудовой лагерь или куда там отправляли непартийных — он толком не знал. Но это вроде бы не считалось неотъемлемой частью его гражданского долга, заботиться надлежало о партийных товарищах. Конечно, если бы она отравляла своими речами разум кого-то из партийных… Но она отравляла только лишь его собственный разум.

— Мария, я люблю тебя, — Готтфрид сделал шаг ей навстречу, она не шелохнулась.

— Не смей ко мне прикасаться, — процедила она, глядя куда-то мимо него.

Готтфрид не послушал — ему отчаянно хотелось заключить ее в объятия, вдохнуть запах ее волос, заснуть, ощущая рядом тепло ее тела, проснуться от нежных прикосновений. Все происходящее теперь казалось ему чудовищной ошибкой, недоразумением. Должно быть, Мария просто не так поняла его. Теперь он все ей объяснит, и все будет как прежде.

Жгучая боль пронзила половину его лица — ту, на которой расцветал бланш, перед глазами полыхнуло. В голове зашумело, и в следующий же миг он обнаружил, как прижимает Марию к стене.

— Давай. Ударь, — прошипела она, глядя куда-то сквозь него. — Посильнее.

Готтфрид выругался и почти бегом направился прочь — прочь из комнаты, прочь из “Цветка Эдельвейса”, прочь с этого уровня.

========== Глава 17 ==========

Готтфрид проснулся в холодном поту — в очередной раз. Теперь ему снились телята, маршировавшие под “Песню Хорста Весселя”(1). Под бой барабанов, обитых телячьей же кожей, освежеванные, они шли стройными рядами и смотрели на Готтфрида: все, как один, глазами Агнеты.

Он твердо решил, что под каким угодно предлогом попросит переселить его в другое жилье. Пусть оно будет менее просторным, пусть туалет будет на этаже, но оставаться в этой квартире он больше не собирался. А пока вопрос будут решать, попросится к Алоизу. Да и если все пойдет по плану, завтрашнюю ночь и еще несколько он все равно проведет у Агнеты.