XX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах. Германия, Россия, страны Центральной и Восточной

В 1955 году в Германии была опубликована книга Леона Полякова и Джозефа Вульфа «Третий рейх и евреи: документы и статьи»[174]. В том же году западногерманская общественность получила возможность познакомиться с немецким переводом первого систематического исследования тоталитарных режимов «Истоки тоталитаризма» (1951) Ханны Арендт — немецкого философа еврейского происхождения, которая была вынуждена покинуть Германию в начале 1940‐х годов[175]. Несколько лет спустя, после суда над бывшим офицером гестапо Адольфом Эйхманом, вышла другая книга Арендт, присутствовавшей на суде в качестве корреспондента журнала New Yorker, «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме» (1963)[176]. Немецкое издание исследования Холокоста «Окончательное решение» (1953) британского историка Джеральда Рейтлингера увидело свет в ФРГ в 1956 году[177].

С середины 1960‐х годов многие места бывших концентрационных лагерей под давлением общества постепенно превращались в места памяти и обучения, на их территориях создавались мемориальные комплексы (KZ-Gedenkstätte) и документальные центры (Dokumentenhaus). В 1965 году постоянная экспозиция была создана на месте концлагеря Дахау; тогда же был расширен мемориальный комплекс, открытый в 1953 году на территории бывшего концентрационного лагеря в Нойенгамме. В 1966 году документальный центр был открыт в мемориальном комплексе Берген-Белзен, частью которого стала выставка, напоминающая о прошлом этого лагеря смерти[178].

История повседневности (Alltagsgeschichte) открывала новые перспективы исследования немецкого социума в период Третьего рейха, включая разнообразные стратегии адаптации массового человека к насилию и соучастию в нем. Историк Альф Людтке так описывал изменение фокуса исторической науки в ходе изучения социальной базы национал-социализма: «Если вначале доминировало представление о „массах“ как о жертвах террора и манипуляций режима, то обращение к „насыщенному описанию“ в рамках локальных и региональных контекстов раскрыло гораздо более многогранную картину: на смену черно-белому контрасту пришло разнообразие серых тонов. Стал очевидным прежде всего масштаб принятия фашистского режима населением и, более того, даже готовности, если не радостного согласия сотрудничать с ним, интенсивность явно добровольных доносительства и слежки. Здесь проявились многогранные формы сопричастности к политике режима и разнообразие таких практик: смотреть, участвовать, „закрывать глаза“, держаться в отдалении или получать небольшую выгоду от дискриминации, а также от экспроприации собственности тех, кто заклеймен как „еврей“ или „чуждый обществу элемент“»[179].

В то же время возросший интерес к истории повседневности и понимание того, что, как отмечал историк Саул Фридлэндер, история повседневности немецкого общества имела свою необходимую тень — «историю повседневности своих жертв», приводило к более тщательному изучению судеб людей, подвергавшихся преследованиям в Третьем рейхе[180]. Повседневности национал-социализма были посвящены два больших региональных исследовательских проекта конца 1970‐х — начала 1980‐х годов — рурский и баварский[181]. Тогда же вышли в свет несколько сборников воспоминаний свидетелей, а также важные работы, анализирующие ранее увидевшие свет свидетельства: монография Моники Рихарц «Жизнь евреев в Германии» и опубликованные под редакцией Рауля Хильберга дневники Адама Чернякова, возглавлявшего в 1939–1942 годах юденрат Варшавского гетто[182].

Еще более важным для изменения общенационального культурного ландшафта стало то, что с конца 1970‐х годов на немецком телевидении стали регулярно появляться документальные фильмы, представлявшие интервью со свидетелями, пережившими Холокост, а также художественные фильмы и сериалы, отражавшие страдания жертв Третьего рейха. Однако, несмотря на значительное присутствие свидетельств потерпевших на телеэкранах в 1970–1980‐е годы, Холокост, по оценке Вульфа Канштайнера, оставался преступлением без преступников, соучастников и сторонних наблюдателей — по крайней мере, до начала 1990‐х годов. «Хотя в этот период немецкое телевидение приложило значительные усилия, чтобы предоставить эфирное время оставшимся в живых свидетелям, оно редко показывало лица людей, совершивших преступления или наблюдавших катастрофу со стороны», — уточняет исследователь[183].

Исключением стал, пожалуй, только показ по центральному телевидению в марте 1986 года (в прайм-тайм, за исключением Баварии) девятичасового фильма Клода Ланцмана «Шоа» (1985), содержащего интервью с выжившими в лагерях смерти свидетелями, с нацистами, приводившими в исполнение преступные приказы, и с теми, кто оказывал им поддержку[184].