За белым кречетом

Поднявшись по склону, я нырнул в засидку. Загодя ее соорудил Андреев для кинооператоров, но теперь она пустовала. В скалу было вбито несколько жердей, на них настелены доски, а сверху настил укрыли брезентом. Получилось что-то вроде небольшой палатки, в которой можно лежать, а при случае и сидеть, пригнувшись. Сквозь щель в брезенте видна скала, ниша в ней, где, как на куче хвороста, сбившись в клубок, лежат четыре белых, еще пуховых птенца; за скалой простирающаяся до моря, рыжеватая, вся в бликах озер тундра. Кое-где на озерах лежит ноздреватый снег. Засидка пристроена примерно на высоте четвертого этажа, и видно далеко — как с самолета.

Более часа провел я в ожидании, не зная, прилетит ли птица: не мог я скрытно пробраться в засидку — она видела меня. Но вот неподалеку раздался торжествующий крик кречета, в гнезде запищали, поднялись со своих мест птенцы. Я замер, боясь пошевелиться и ненароком выдать себя. Но время шло, а птица не появлялась, стали было укладываться и птенцы, как вдруг что-то пронеслось внизу, и вот уже белый кречет застыл на гнезде, стремительно и неожиданно.

Птица вся в напряжении, перья подобраны, глазом косит на засидку, того и гляди слетит. А до чего красива! Грудь и штаны белые, по спине редкие черные пестрины и по черному перу на конце крыльев. Тут я наконец-то понял, отчего царям хотелось иметь такую птицу, держать ее на руке, с нею красоваться да не позволять того же другим, даже самым ближайшим боярам.

Птенцы раскричались, потянулись к матери, а она вдруг скакнула со скалы вниз и улетела. В отчаянии я отшвырнул фотоаппарат и улегся на настиле. Решил — не вышло дело: разглядела она меня под ворохом брезента и больше уже не прилетит. А значит, и не удастся снять ее. Но минут пять спустя мне показалось, что в писклявом крике птенцов будто появились новые нотки. Не так они кричали, как раньше. Привстал, прильнул к щели, а Урун Кири уже на гнезде, птенцов кормит. В когтях кулика держит, кусочек мяса оторвет, а птенцы раскрытые клювики к ней тянут — чей ближе всех, в тот корм и положит. Целых тринадцать минут, не жалея пленки, снимал я в тот раз.

За шесть часов моих наблюдений Урун Кири прилетала к птенцам четыре раза: четырех куликов принесла, и все разные. Куликов ей, как потом я выяснил, доставлял самец — кречатий челиг. Так в старину его сокольники называли. Размерами он меньше самки, но, пока птенцы малы, он для них корм добывает. Прилетит из тундры с добычей, прокричит гнусаво, но к гнезду не подлетает. Самка снимается с места и с криком к нему летит. Они вместе приземляются на кочку, тут и происходит передача добычи.

День за днем провожу я в засидке. В избушку прихожу лишь к вечеру. Там жарко, накурено, операторы успокоились, убедившись, что сняли все-таки белого кречета, и дуются с сыном егеря в преферанс. Даже жаль их: такую даль летели, в такое удивительное место попали, здесь столько интересного можно наснимать, а они тратят дни на раскидывание картишек.

— Послушайте,— пытаю я их,— скажите, что же интересного вы все-таки сняли? Как кречетиха кормит птенцов? Да разве это фильм о кречете? Это эпизод! Маленький эпизод из жизни славных птиц. Чтобы снять о кречете фильм, надо бы снять их весенние игры, пору, когда откладывают яйца, появление первых птенцов, охоту, передачу добычи...

— Я снимаю со штатива,— объясняет кинооператор,— сам понимаешь, снимать со штатива охоту невозможно, разве угадаешь, где и куда сокол будет падать.

— Ну тогда сними меня у гнезда. Покажем в «Клубе путешественников», зрителям будет интересно узнать, что я отыскал белого кречета. А я расскажу о том, что вы сняли первыми фильм об этой птице.

В ответ лишь покрякиванье.

— Тогда,— говорю я — снимите хотя бы кречета на присаде. Откуда самка постоянно наблюдает за гнездом, не подпуская к нему врагов.

— Что такое «присада»,—  загорается оператор,— как и где это можно снять.

На следующий день при наипрекраснейшей погоде я три часа провожу в засидке. Птица не летит. Не зная, что и думать, я выбираюсь по склону наверх и вижу вдали спрятавшихся в овраге киношников. Они установили штатив с кинокамерой неподалеку от скалы, на которой обычно сидит кречетиха, и ждут, не подозревая, что птица сверху отлично видит и камеру, и их в овраге. Сделать кадр им все-таки удалось. Когда птица наконец уселась на скале, ассистент ужом подобрался к камере и нажал на спуск. Этот план потом фигурировал в двух фильмах. О розовой чайке и колымской тундре. Фильма о белом кречете снять им так и не удалось. Более никаких эпизодов из жизни кречета литовцы снимать не стали, предоставив мне засидку в полное распоряжение.

Поутру встаю тихо, выбираюсь из палатки наружу. «Как на работу»,— ворчит Дьячков, услышав мои шаги. В избушку я захожу за фотоаппаратурой, держа ее в тепле, чтобы не замерзала. «Хотя бы чайку попил»,— советует он. Но мне хватает в эти дни и стакана холодной воды. По дороге я срываю несколько цветков родиолы розовой — золотого корня, растущего в этих местах, жую их, как научил егерь, и сил лежать в засидке до вечера хватает.