За буйки (сборник)

На лестничной площадке третьего этажа, прямо напротив Елисея с Кологривко (жена, внучка легендарного комиссара, наотрез отказалась брать фамилию мужа), жила-была Злата, деловая женщина, которая держала цветочный бизнес, который, судя по всему, приносил немалый доход, хочется сказать – процветал. Рыжеволосая с зелёными глазами бизнес-леди лихо разъезжала на джипе «Судзуки» – «брызги шампанского» с золотым отливом (хотя ещё год назад у неё был не менее новый джип «Тойота» цвета «пожухлой травы»). С мужем она была разведена, и с удовольствием воспитывала ненаглядную дочь Марусю, которая посещала ту же музыкальную школу, в которой когда-то учился Елисей. Девочка «брала уроки» игры на флейте, параллельно осваивала саксофон, обожала английский бильярд снукер (тут их интересы с Елисеем неожиданно пересекались: он мог часами по телевизору наблюдать за хитроумными комбинациями с шарами; Марта, к сожалению, любила невысокого класса бокс).

Злата тоже всю жизнь прожила в доме номер один. Она, конечно, знала Елисея и Елисей, разумеется, не мог не знать Златы; но она была на десять лет моложе него и принадлежала уже к другому поколению, у которого были иные взгляды на жизнь. Когда они случайно встречались во дворе или на лестничной площадке, то общались, словно древние приятели, иронично и снисходительно (этот язык устраивал оба поколения).

– Как дела, господин Елисей? Пишете короткие рассказы? Про любовь? Читала, читала…

– Краткость глупости не помеха, – как-то лихо и находчиво отвечал Елисей. – Более того, это оптимальная форма существования глупости. Я вот роман пишу, вырос из коротких штанишек…

– Скажите на милость… Я человек простой, современные романы не читаю. Тоже про любовь, полагаю?

Аромат её духов, которым она хранила трогательную верность, волновал Елисея, её стриженая шубка казалась ему верхом изящества и вкуса. Её зелёные глаза искрились, в них нелегкомысленно плескалась какая-то стихия, которая умопомрачительно притягивала Елисея и, скорее всего, была ему необходима, как витамин; в этих глазах он угадывал вещество, из которого должен был состоять его выдохшийся роман – нечто из боли и света. Но как человек порядочный, он не позволял себе лишнего даже в мыслях, даже в воображении (хотя тут он не был хозяином до такой степени, как в мыслях). «Эта тема» представлялась ему сладким омутом, гибельно кружащим голову простым парням. Он интуитивно избегал боли и несчастий.

– Вам бы, русалкам, всё про любовь.

– Конечно. Иначе зачем жить на свете? Просвети меня.

– Не знаю. Вот допишу роман – скажу.

– Буду с нетерпением ждать.

– Придётся мне отложить все дела и ускориться… Неловко заставлять женщину ждать. Тем более – такую женщину, мечту прозаиков…

После милых, ни к чему не обязывающих диалогов (хотя и он, и она говорили искренне и серьёзно: он готов был поклясться в этом; как-то удавалось им совместить лёгкость и содержательность, и это была их маленькая тайна), он особенно отчётливо понимал, что никогда не напишет роман, ради которого, возможно, был рождён на свет. Не судьба.

Про себя он называл её не русалкой, а Золотой Рыбкой. Вряд ли по причине пристрастия её к ярким цветам. Скорее всего, из-за любви к свободе и независимости, которую он, возможно, ей приписывал.

Она открывала свою дверь, он – свою, они расходились с одной площадки в разные жизни, и у него в ту же секунду, словно по мановению волшебной палочки, гасли глаза и пропадал дар речи (это приходило как физическое ощущение). Навстречу, словно сонный сом из аквариума (комнатные кактусы и пальмы смотрелись буйными водорослями), выплывала блёклая Марта в заношенном халате («Купи новый, наконец!» – «А чем тебя этот не устраивает?»), мысли не хотели формулироваться, разбегались, чувства отказывались возгораться, и его светлые ум и душа выражались в скучных вопросах: что у нас на обед? что у нас на ужин?

– Ужин, ужин… Ужин нам не нужен, – говорил Елисей и ел, почему-то, больше, чем ему хотелось.

Он так и не научился образовывать от строгого «Марта» уменьшительно-ласкательные глупости. Просто говорил: «купи новый халат» или «что у нас на обед». Когда злился, называл её Марфой-посадницей (хотя плохо представлял себе, что значит «посадница»).

Елисей был бы весьма удивлён, если бы ему сказали, что он живёт не свою жизнь или что он несчастен. Во-первых, от судьбы не уйдёшь, а во-вторых, счастье есть отсутствие несчастий.

Всё сходится. Жизнь – его. Что касается скуки…

Это как посмотреть. Да, он тосковал по запаху духов Золотой Рыбки, иногда специально под надуманным предлогом выходил на лестничную площадку, чтобы насладиться глотком воздуха, в котором уже было или вскоре будет растворено запретное горьковатое амбре, а то и просто посмотреть на её недавно поставленную особо прочную дверь; да, душа порой ноет и плачет – на то она, вероятно, и душа.

Но кто сказал, что Золотая Рыбка – для него?

Кто сказал, что ей, такой успешной, блестящей и свободолюбивой нужен человек с мутной судьбой?

Кто сказал, что она сможет полюбить его? Кто сказал, что он любит её?

Кто сказал, наконец, что позволительно бросить Марфу после двадцати лет совместной жизни?

Кто сказал?

Они пережили бездетность и смирились с нею – а эта беда особенно сближает; они породнились уже настолько, что живут одной кровеносной системой, хорошо ли, плохо ли, но живут одной жизнью.

И у него, конечно, хватит силы воли избежать соблазна. Никаких омутов, никаких русалок, никаких сказок. Зачем смущать себя несбыточными мечтами?

Наверное, у каждого на дне души запрятано что-то глубоко личное, врождённо-печальное, что выразить смог только Шопен; но жизнь мало похожа на праздник, на «брызги шампанского». Разрушить надёжный причал можно очень быстро; но кто даст гарантию, что скука тут же не будет вытеснена болью и несчастьем?

Судьба гарантий не даёт; она просто указывает тебе место.

Всё. Хватит. Точка.