За буйки (сборник)

Короче: копия оказалась собственностью Радзивиллов. Как – история умалчивает. Скорее всего, купили или получили в подарок за щедрое вознаграждение. «Евангелие от П.П.» находится здесь, у нас, в Беларуси.

– Допустим; и что из того?

– Можно сказать, что ничего особенного; но я бы сказал так: у меня есть доказательства.

– Ты читал «Евангелие от П.П.»?

– Я читал это Евангелие.

– И где ты его взял, если не секрет?

– В том-то и дело, что никаких секретов не существует; все просто, все ясно в этом мире. «Евангелие от П.П.» находится в запасниках музея в Мирском замке. Оно старательно скопировано с греческого, и до этого свитка пока у музейщиков руки не дошли. Но мне как историку, работающему над статьей о родословной Радзивиллов, позволили покопаться в еще не разобранных архивах. В виде исключения. Ведь речь идет о престиже державы. Думаю, подобную тактику применил и прохиндей. Хотя я бы на его месте просто умыкнул рукопись с полки на некоторое время. Я, разумеется, также скопировал копию Евангелия – теперь уже с помощью фотокамеры, встроенной в смартфон. Передал приятелю, спецу в греческом; тот сделал перевод за 500 долларов. Вот и все секреты. Сегодня прохиндеям живется куда легче. Прогресс, что вы хотите.

– Секреты начинаются вот с какого момента: ты зачем-то пришел ко мне. В предрождественские дни…

– Во-первых, мне особо не к кому идти; а во-вторых, мне хотелось посмотреть на рождественскую елку: навевает, знаете ли…

– В-третьих, ты принес мне «Евангелие от П.П.», не так ли?

– Принес. И это во-первых, если уж на то пошло.

– Зачем?

– Ты прав: это секрет.

4

За окном размеренно сыпал редкий рождественский снежок; если долго на него смотреть, можно впасть в легкое оцепенение.

Фома думал о Мадонне.

Собственно, звали ее не Мадонна, а всего лишь Анна. За манеру держаться дали прозвище Донна, которое продержалось недолго; Мадонна ей действительно подходило больше. В новом имени если и чувствовалась ирония, то мягкая, пошлости не чувствовалось совсем.

Фому она покорила даже не манерой держаться, а манерой опускать глаза, опушенные длинными густыми ресницами – настолько неестественных размеров, что иногда они казались накладными, фальшивыми. Можно сказать, она покорила Фому неуловимым движением. Опущенные глаза и мягкая улыбка как фирменные знаки скромности поначалу смущали Фому своей вызывающей очевидностью, и он пытался сопротивляться. Фома ценил скромность в девушках, однако скромность, не столь явно бросавшуюся в глаза. Скромность была таким достоинством, которое принято было прятать, скрывать, иначе она как-то переставала быть достоинством. А Мадонна не то чтобы выставляла ее напоказ, но нисколько не прятала. Просто не думала об этом. Скромность была очевидным ее достоинством, как ресницы. Или стройные ноги (на которые Фома обратил внимание уже гораздо позже ресниц). Или большие серо-голубые глаза. Или грудь, если на то пошло.

Сопротивлялся Фома недолго. И влюбился сильно, до безумия.

Странно, но на его чувство Мадонна ответила быстро и тоже отчаянно: она перестала опускать глаза, зато стала мило вспыхивать розоватым румянцем при одном только взгляде на Фому. Окружающих она не стеснялась совершенно, и это было очаровательным продолжением ее скромности. Все совсем не так представлял себе Фома в отношениях с будущей супругой. Нельзя сказать, что было плохо; напротив, было жгуче хорошо, даже невообразимо хорошо – и это отчего-то пугало.

Фома не летал на крыльях, что легко можно было бы понять, а, как ни странно, был придавлен своим счастьем. Такая девушка в его судьбе – это что было, удача, награда, знак свыше? Как теперь быть ему, такому обыкновенному молодому человеку?

Фома изо всех сил старался быть достойным ее. Он боялся обидеть ее каким-нибудь неосторожным жестом, и следил за собой самым строгим образом; как ни странно, манера опускать глаза от нее перешла к нему. Стоило ему взглянуть на свою избранницу, как он тотчас же опускал глаза.

Мадонна поняла это по-своему. Однажды, когда они – под Рождество! – остались вдвоем в квартире у Фомы (Мария Павловна настороженно приглядывалась к Мадонне, не спеша ее сердечно привечать), она разделась полностью и предстала пред ним в полумраке в чем мать родила – во всей своей убийственной для него наготе. Тихими огнями переливалась елка в углу комнаты. Но ярче елки светилась нагота Мадонны. У Фомы перехватило дыхание. И он отчего-то разозлился на нее. Взревновал, неизвестно к кому, неизвестно к чему, и ужасно рассердился.

Мадонна хотела быть его женщиной и не скрывала этого; он тоже хотел, в глубине души даже страстно желал, чтобы она принадлежала только ему; но он не так себе все это представлял. А как?