За буйки (сборник)

Мама у Фомы была православная, а отец – правоверный католик (перенявший традицию веры от своей мамы; отец же отца был безвольным православным). В Беларуси такое не редкость. Почти в каждом городе, городке или крупном населенном пункте на главной площади, напротив друг друга, располагаются православные и католические храмы, – стоят, вросшие в землю, подчеркнуто мирно, но подбоченясь. Родители вместе посещали церковь и костел, где каждый молился одному и тому же Сыну Божию, одинаково распятому, преданному одними и теми же людьми, путаясь, отчего-то, в дате его рождения. Неужели так сложно узнать, до Нового года Он родился или уже после? Любопытный Фома неоднократно пытался прояснить это туманное обстоятельство, но всегда получал одни и те же уверенные наставления и от родителей, и от ксендзов, и от православных священников: больше молись и меньше спрашивай.

И Фома молился. Поочередно. Сначала с мамой, потом с папой. Но вопрос о Его рождении не замаливался.

С раннего детства Фома млел от малопонятных, но таинственно-торжественных православных обрядов, переживая которые хотелось размашисто и неторопливо налагать на себя кресты справа налево; мать, Мария Павловна, с умилением смотрела на послушного отпрыска и с глубоким вздохом смахивала счастливую слезу.

Однако под строгим взглядом отца, Адама Павловича, мальчик начинал мелко креститься слева направо, переключаясь в другую душевную тональность: католический Бог казался суровее и проще. Православного Бога, казалось, легче обмануть, поэтому в церкви Фома чувствовал себя как дома: смотрел ясными глазами, доверчиво и преданно (сомневаясь при этом во всем сколько душе угодно). Бог католический казался всевидящим и брезгливо-неподкупным, вот почему Фома опускал глаза, горбил плечи и крестился быстро и невнятно, изображая покорность, которую, как ему казалось, прежде всего ждут от него Бог, и даже сами кирпичные стены костела.

Монотонные напевы хилого, охрипшего органа навевали на отрока холодную грусть; жиденькие православные песнопения (народу в храме было много, а поющих было мало) вселяли – через ритуальную грусть – бодрость духа.

До поры до времени все шло как нельзя лучше: Фома приспособился жить на два духовных дома, и душа-христианка чувствовала себя в своей стихии и там, и там.

Но пришло время первого выбора: кем быть?

От Фомы все ждали веры, набожности, и Фома не обманывал их ожидания. Он верил настолько правильно, неподкупно и вместе с тем деликатно, что никто бы не удивился, если бы он избрал веру своей душевной специализацией, то бишь профессией. Только вот какую веру?

И тут Фома удивил всех, избрав специальностью своей историю. И родители молча склонили головы: во-первых, на то воля Божия; во-вторых, их сын хоть и оставался субъектом невоцерковленным, человеком светским, имел, однако же, непосредственное отношение к истории культуры, стало быть, к истории религии. Он не уходил от Бога, а приближался к Нему своим путем – и это было главное.

История возникновения и развития христианства отчего-то (и понятно, отчего!) исключительно увлекла молодого кандидата наук.

На Фому по-прежнему возлагали надежды, от него ждали чего-то особенного.

Могло показаться странным или нескромным, но Фома прежде всех ждал от себя чего-то из ряда вон.

И, кажется, дождался.

2

За окном сыпал редкий рождественский снежок.

В углу комнаты стояла нарядная рождественская ёлка – недавно срубленная в лесу, не искусственная. В комнате пахло, как тогда – живым древесным духом.

На душе у Фомы царили долгожданные – выстраданные – мир и покой.

Именно в этот момент в гости к Фоме заглянул некто Петр, бывший однокурсник, человек с давно и безнадежно испорченной репутацией атеиста, безбожника и богохульника. Мария Павловна его не жаловала, в чем ее энергично поддерживал толерантный Адам Павлович.

Странно, однако сам Фома так и не сумел разглядеть в своем добром приятеле черт существа злобного, коварного или закомплексованного; напротив, тот был простодушен и порядочен, что не мешало ему быть принципиальным. Иногда – до жестокости. Но он был добрым. Фома верил Петру.

Приятели никогда не признавались в этом друг другу, но безусловно чувствовали: их тянуло друг к другу. С самого первого курса.

– Вот скажи мне, – заговорил Петр, касаясь рукой рождественской звезды, напоминавшей распятого осьминога, – не кажется ли тебе, что в проповедях своих Иисус Христос из Назарета не столько поучает, сколько… Не кажется ли тебе, что проповеди его являются формой раскаяния, покаяния, проявления чувства вины? В них просматривается вот эта подоплека: активно выступает против грехов тот, кто в них сам запутался.

– К чему ты клонишь?

– Я не клоню; я размышляю.

– К чему клонятся твои размышления?

– Если тридцатитрехлетний человек мужеского полу раскаивается, следовательно, у него были на то причины.

– Это фантазии атеистов всех времен и народов. Ничего нового. Голая психология. Вам всем отчего-то не дает спокойно спать тихий и смирный Сын Божий. Чего вы все от него хотите? Зачем вам непременно надо его скомпрометировать?