За буйки (сборник)

– Вот тебе сколько лет? Тебе тридцать два года. И ты прекрасно знаешь, что человек становится хорошим только тогда, лишь тогда он добреет, говорю я, когда изживет в себе зло, когда пострадает, перемучается. Похаркает кровью всласть. Сначала мы совершаем плохие и очень плохие поступки, по глупости своей, конечно, – и только потом, искупив вину, мы становимся лучше, то есть, умнее. Разве не так?

– Ты намекаешь на мои отношения с Мадонной?

– Боже меня упаси от такой бестактности; это, извини, на тебе шапка горит, я тебя за язык не тянул. Я говорю о вечном сюжете добро победит зло.

– Ты сказал, что я прекрасно усвоил логику совершенствования человека: не согрешишь – не покаешься. А мой грех тебе известен: это мои отношения с Мадонной. Мой крест. Следовательно, ты вольно или невольно ткнул меня в самое больное место.

– В таком случае – невольно; бессознательного во мне не меньше, чем у Христа.

– Это извинения или очередная шпилька?

– Право, не могу сказать. Не знаю. Я всего лишь человек. Как и господин И. Христос. А мы, люди, часто не ведаем, что творим.

– В данном случае ты, как бы это выразиться поделикатнее, ведешь себя как свинья. Практически, как Иуда.

– От Дисмаса слышу. Впрочем, вам с Христом виднее.

– Зачем ты затеял разговор о… о Сыне Божьем? Что бы ты там себе ни надумал, у тебя нет и никогда не будет доказательств. К чему эти недостойные эскапады, эта мелкая, низкая ересь?

– Но у меня есть доказательства.

– Доказательства чего?

– Доказательства человечности Христа – то есть, доказательства того, что он был всего лишь слабым человеком, как ты, да я. Христос не был христианином. Он вообще не был выдающейся личностью. Его вообще не было…

– Старая песня. Откуда у тебя могут быть эти доказательства? Ты что, свечку держал, когда Иисус с Понтием Пилатом разговаривал?

– Вот тут ты в точку, Адамыч. Свечку не свечку, но кое-что я в руках действительно держал. Не далее как сегодня утром. После чего решил тебя навестить. Я к тебе, можно сказать, с историческим визитом. Как историк к историку.

– Шел Иса к Мусе…

– Ну, примерно так. По моей версии – Публий к Пилату.

– Откуда у тебя доказательства, Петр Платоныч?

– А ветром надуло, брат. Ветром истории, в данном случае. Такое же чудо, как непорочное зачатие. Разве ты отрицаешь чудеса?

– Смотря какие.

– Вот именно – смотря какие. Те, что укрепляют твою веру, ты приветствуешь; те, что разоблачают ее, ты в упор не замечаешь. Нехорошо, брат, получается.

– Давай ближе к делу.

– Давай. Встрепенись и внимай.

3

За окном размеренно сыпал редкий рождественский снежок.

Петр по фамилии Своевременный (за которую немало пострадал в студенчестве; было искушение поменять ее на фамилию матери, урожденную Мишуркину, однако Петр устоял, принял свою судьбу, как подобает мужу просвещенному) рассказал удивительную историю. Прямо-таки библейскую.

Некто N., ученый-богослов, классик схоластики, давно, еще в XIII веке, случайно нашел рукопись, которую сначала принял за подделку. Это было «Евангелие от П.П.». Поскольку различных Евангелий в ту пору расплодилось великое множество, и сам жанр евангелия стал необычайно популярным, следовательно, склонным к ереси, наш богослов весьма скептически отнесся к очередному Евангелию, да еще от автора, неуклюже скрывшегося за дуплетом глухих губных, похожему на фырканье, – П.П. Рукопись долгое время провалялась в монастыре N., принадлежащему монашескому ордену, на полке, в келье настоятеля, который в силу своего авторитета выступил главным экспертом на предмет подлинности сомнительного документа; осенив себя крестным знамением, он развернул рукопись, чихнул, – и по прочтении нескольких строк решил, что перед ним дьявольские письмена.

Сразу после этого у почтенного настоятеля зарябило в глазах, и он слег в одночасье (хотя до этого слыл красноречивой иллюстрацией тезиса mens sana in corpore sano), а рукопись в ожидании окончательного приговора Генерала ордена засунули на полку, предварительно несколько раз обернув ее видавшей виды мешковиной, окропленной на всякий случай святой водой.

В принципе, какому-нибудь любопытствующему прохиндею-викарию не составило бы труда снять с нее копию, если бы его подначил бес (или человек епископа, на всякий случай приставленный к настоятелю: такое практиковалось сплошь и рядом, дело житейское): настоятель хворал долго и тяжко (был бы слабее телом – сгорел бы за считанные дни), а посетителей у него толпилось предостаточно, за всеми не уследишь. В конце концов, мученик, которого впоследствии канонизировал святой костел, так и не оправился от болезни и почил в бозе. Точнее, в судорогах.

Возможно, о рукописи бы и позабыли вовсе, но тут приключилась следующая история.