За буйки (сборник)

Когда он писал роман, перед глазами стояла блондинка с ярко накрашенными губами, пошлая стерва, которую он никогда не видел, но которая жила своей отдельной жизнью – и вызывала раздражение тем, что существует самоуверенно и несомненно, словно навязчивое сновидение; в романе не было ни одной блондинки, но все женщины были слеплены из ее эфемерной плоти. Вот это закон: думается об одном, перед глазами маячит другое, а пишется нечто третье. Когда он только начинал играть в игру под названием творчество, он старался честно описывать воображаемое изображение.

Потом научился себе не мешать: главное, чтобы струился текст, превращаясь в свет. В такие моменты переживаешь противоречивые чувства: самому себе кажешься беспомощным богом. Богом – ибо творишь нечто подлинное, материально-нематериальное; беспомощность же рождается из ощущения невозможности контролировать процесс созидания. Вперемешку с ощущением мощи и уверенности возникает и нарастает противная неуверенность: а смогу ли я точно так же чудодействовать в следующий раз?

Ведь я даже не знаю правил и законов, в соответствии с которыми получается что-то из ряда вон. А вдруг завтра не получится?

Но и законы знать запрещено, табу, потому как тогда уже точно в следующий раз ничего не получится.

А без следующего раза уже не обойтись: желание пережить моменты творчества сильнее тебя. Ты становишься заложником своего дара.

Иногда это называют наркотиком; его всегда раздражало подобное сравнение, правильное, казалось бы, хотя и поверхностное; причем, он не принял его сразу всей душой, чувствуя глубинную фальшь. Творчество становится наркотиком только для бездарей; для тех, кто обладает талантом, творчество позволяет ощущать связь с жизнью. Это проще и страшнее. Для бездаря наркотиком становится творчество-игра, для прирожденного писателя – жизнетворчество.

Когда стал асом, он вдруг утратил этот странный навык не мешать себе. Все силы стали уходить на то, чтобы не мешать – и пропала легкость.

Потом вновь появилась.

Сейчас вот опять пропала.

А зачем она, собственно нужна, эта легкость?

Почему без творчества так плохо?

Вместе с исчезновением легкости пропадает аппетит. Пропадает связь с жизнью. Чувствуешь себя зрелым древом, распустившим свежую лакированную крону, в самом соку и цвете, дубом, у которого подгнили корни.

Да, «Всего лишь зеркало…» Он был поражен своим романом. Рассматривал его, словно компактный собор: все стройно, продуманно, вдохновенно (то есть как бы непродуманно). Вот это сочетание сознательного с бессознательным и есть чудо. Других чудес не бывает. Роман создавался не по шаблону, не слепо следуя традиции – а ломая традицию настолько, что впору говорить о закладке новой традиции: о фундаментальном обновлении при фундаментальном следовании традиции.

Залюбовался.

Вчитался настолько, что почувствовал себя нынешнего ничтожеством. Он способен был оценить каждый нюанс, заново вникал в сложнейшую систему культурной символики; и чем больше он вчитывался, тем более крепла в нем разрушительно-злая уверенность, что создать подобное – уже нет ресурсов. Время ушло.

Он почувствовал нечто странное: его роман вместо того, чтобы придать сил, отнимал последние. Его роман, перестав подчиняться воле автора, добивал его своим совершенством. Жестоко и безжалостно.

Чтобы сбросить эти удушающие чары, чтобы не присутствовать в качестве свидетеля при акте собственного самоубийства, он поспешил выйти на улицу. Тоже знакомый позыв: когда хочется убежать от себя, рвешься на улицу, где особенно отчетливо понимаешь: от себя не убежать.

Что же это происходит, товарищ: молодость бросает вызов зрелости?

Аргумент «ведь роман написал я, я, я, а не кто-нибудь другой!» не срабатывал. «Я не могу больше написать подобный роман»: вот что он читал между строк.

Получалось, что сам себе невольно бросил вызов. Сам же принял его. И поплелся на безнадежную дуэль.

Опыт подсказывал: не все еще потеряно. Надо выиграть несколько часов – всего только несколько часов, которые сразу же скажутся на качестве жизни. Надо ходить, ходить, глазеть, прислушиваться, принюхиваться, не давать себе думать – тогда, возможно, родится новый спасительный замысел.