За буйки (сборник)

Он бы удивился (то есть, обрадовался бы такому совпадению!), если бы узнал: женщина тянулась к радиомагнитоле, чтобы усилить звук. Все ее внимание было сфокусировано на радиоприемнике; бойкий ведущий напоминал радиослушателям забавный факт: знаменитый архитектор Гауди, оказывается, погиб до смешного нелепо: он засмотрелся на Собор, творение рук своих, и попал то ли под трамвай, то ли под автомобиль. Скорее всего, под автомобиль, уважаемые слушатели «Авторадио».

Его и похоронили в крипте недостроенного им La Sagrada Familia.

...

8-9 ноября 2010

Я

Я не мог не написать рассказ под названием «Я».

Я был обречен судьбой написать рассказ «Я».

Это должно было случиться рано или поздно.

Случилось поздно.

Так мне и надо?

Я давно заметил: буква Я напоминает самоуверенный иероглиф-раскоряку, который надменно выставил ножку; в пышных формах угадывается абрис бой-бабы, предположительно жгучей хохлушки, принявшей анекдотическую позу «руки в боки», и эта поза явно напоминает боевую стойку.

Любой психолог скажет вам, что подобная поза выдает субъекта агрессивного, бессознательно нацеленного на захват жизненного пространства. Уверенность скрывается за такой позой или неуверенность – тут уже грамотный психолог ничего не скажет.

Это весьма женская буква-оборотень, которая на глазах изумленной публики способна отделиться от алфавита и превратиться в двуполое местоимение.

Попробуйте растянуть его: я-а-а-а-а…

Слышите, вы? Последняя буква алфавита сливается с первой. Женской буквой охотнее всего пользуются мужчины.

Еще раз: я-а-а… Многие услышат в этом «да».

И напрасно. Я – это традиционный способ отрицания. «Я» приходит в этот мир, чтобы не соглашаться. Когда громко звучит «Я», «они» всегда настораживаются.

В этом простеньком слове зашифрован код культуры: оно становится способом существования противоречий.

Говоря о себе «Я», вы берете на себя ответственность – если ваше «Я» звучит гордо, если вы заявляете о себе как о личности.

Но никто не мешает вам сказать «я», имея в виду следующее: я такой, как все, как они, я и есть, собственно они, и я попросил бы не путать меня со всякими там «Я».

Говорю же: я был обречен судьбой написать рассказ «Я». До «Я» надо дорасти, и если это, не дай бог, случится, вы обречены.

А если не случится – тем более.

Я испытывал странное чувство, когда в своей шустрой тойоте «Ярис» едва поспевал за громоздкой каретой скорой помощи, в которой везли моего отца. Мне пятьдесят лет, отцу – семьдесят семь. Во мне неожиданно проснулся мальчик, которого стали душить слезы, подступившие не к глазам, а к разбухшему сердцу. Странно: на глазах не было влаги, но переднее стекло заволокло вдруг пеленой, и я инстинктивно сбросил скорость. Тут же между скорой и мной вклинилась алая «пежо», за рулем которой восседала мисс надменность, чем-то напоминавшая мою бывшую, а также букву Я (нога вдавлена в педаль газа, тормозить мы не умеем); потом меня подрезал равнодушный таксист (сгорбленное и сдувшееся Я в очках), и вскоре я уже потерял из виду белый микроавтобус, перебинтованный красной лентой, в котором находился мой отец.

У него подскочило давление, случился приступ аритмии, и «Я» мгновенно превратился в «я». Я испытывал то же, что испытывают, скорее всего, все. Я стал таким, как все жители Земли – самым обычным. Врач уловил это, и разговаривал со мной, как со всеми остальными детьми пожилых пациентов, в этой ситуации похожими друг на друга, как две капли воды.

– Имя? Отчество?

– Моего отца зовут Федор Николаевич.

– Я не об отце спрашиваю. Как зовут вас?

– Меня? Ярослав Федорович.

– Так вот Ярослав Федорович. Мест в клинике нет. Мест, понимаете ли, всегда несколько меньше, чем пациентов.

– Понимаю.

– Что вы понимаете? Могу предложить вам только коридор.

– То есть мой отец будет лежать в коридоре?

– Вот именно.

Меня это несколько задело. Отцу, моему отцу плохо, а я ничего не могу для него сделать.

– А нельзя ли в палату?

– Палаты переполнены. Говорю же вам – мест нет.

– И сколько он будет лежать в коридоре? Сколько будет ждать места в палате?

– Может быть, день; может – три дня; а может неделю. Как повезет.

Врач, с которым я обсуждал проблемы пространства и времени в одной, отдельно взятой клинике, гордо носил фамилию Коврик. Имя и отчество его были зашифрованы в буквах К.Я. Он поднял на меня водянистые глаза и стал смотреть сверху вниз (хотя он сидел на стуле, а я стоял), предлагая сделать какой-то очевидный вывод.

– Так, так, – сказал я. – Как же нам быть?

– Вы можете расположиться в этом чудном прохладном коридоре. А можете ехать домой. Только расписку напишите, что вы отказываетесь от госпитализации.

– Мы не отказываемся.

– Тогда – коридор.

– В коридоре холодно.

– Значит, пишите расписку. Принимайте на себя ответственность; станет больному хуже – пеняйте на себя.

Водянистые глаза не меняют выражения, а я начинаю нервничать.

– Доктор, – говорю я, – я не знаю, какое решение в этой ситуации будет правильным.

– Этого никто не знает, – говорит доктор Коврик.

«Как же вы меня все достали», – думаю я.

Во взгляде доктора К.Я. читаю то же самое.