Читаем За буйки (сборник) полностью

За буйки (сборник)

– Я забираю отца, – говорю я решительно – именно потому решительно, что я совершенно не уверен в своей правоте. Просто в коридоре очень холодно.

– Пишите: я такой-то, сын такого-то, будучи в здравом уме и осознавая все последствия своего поступка, отказываюсь от госпитализации…

– Знаете что, мой отец остается в клинике.

– Привезите ему теплое одеяло, Ярослав Федорович. И шерстяные носки.

Мой отец простудился. Теплое одеяло и шерстяные носки не помогли. Кончилось все опасным в его возрасте воспалением легких. В конце концов, сердце его не выдержало, и он умер.

Сын мой не пришел на похороны моего отца, и я, отец своего сына и сын своего отца, вмиг осиротел.

Попросту говоря, остался один.

Мир, едва помещавшийся в границы моего «Я», теперь сузился до тех же размеров.

– Ты не присутствовал на похоронах своего деда, Степан, – сказал я.

– Я вчера отвез цветы на его могилу. А в тот день у меня была премьера, ты ведь знаешь, декорации были не готовы, спектакль сырой…

– Какие цветы? – прервал его я.

– Как это какие? Обычные цветы на могилу.

– Живые?

– Кажется, да.

– Как они называются?

– Розы, кажется.

– У-у-у-у… – я до боли сжал скулы. – Неужели ты не помнишь, что дед терпеть не мог роз?

– Да ладно, – сказал Степан, которого, очевидно достали все эти церемониальные штучки. – Какая разница?..

Это так похоже на Степана. Он эмоционально не вкладывается в жесты и поступки по отношению к ближним своим, в число которых я по умолчанию зачислял и себя. По священному праву отца. Вроде бы ведет себя как человек, который обременен кучей обязательств, который по рукам и ногам повязан какими-то твердыми словами, обещаниями, на него все рассчитывают, он боится их всех подвести. Среди друзей своих он слывет добрым малым. В меру ответственным.

Вот только я никогда не мог на него рассчитывать. Если судить по словам и намерениям, то он, вроде, был неплохой сын, в меру адекватный; если судить по поступкам…

Я всегда боялся судить его по поступкам, всегда зачарованно останавливался у этой черты, за которой начиналось нечто такое же страшное, как смерть моего отца. За чертой начиналась боль.

Да ладно. Если судить по поступкам, то он меня не любил. И не нуждался во мне. И это было необъяснимо.

Я никак не мог принять решения, как вести себя с сыном: так, как требует разбушевавшееся сердце, или продолжать терпеливо и гибко гнуть воспитательную линию, ожидая, что чудесный результат вот-вот даст о себе знать, и сын оценит, наконец, мое тонкое и деликатное отношение к нему. Воспитание мое состояло в том, чтобы не заставлять сына, не подчинять его себе, не манипулировать им, а дать ему шанс осознать, что он обречен выбирать. Ибо: «Я» не рождаются, «Я» становятся; я ждал, когда же мой сын поймет это.

В тот день, когда не стало моего отца, я позвонил сыну и сказал:

– Степан, твой дед умер.

– Да, – сказал Степан. – Понятно.

– Похороны завтра.

– Понятно…

– Матери своей сообщи…

Больше я ничего тогда не сказал, потому что не хотел давить на Степана съезжавшим в хриплый регистр голосом. Открытые проявления чувств я всегда считал слабостью.

– … Разница большая. Ты засранец. К тому же инфантил. А также конченный эгоист.

Это я произнес неожиданно для себя. Но я вложился в слова, которые, оказывается, выстрадал, поэтому произнес их тихим голосом.

– Да ладно, – сказал Степан. – Можно подумать, ты не эгоист. И мама эгоистка. Все эгоисты. Все только и носятся со своим я. Вот ты даже не спросил, как прошла премьера…

Было видно, что мои слова его не задели.

Спектакль назывался «Я и другие жители Земли». Степан сам поставил его и сыграл главную роль. Можно не сомневаться, успех был шумным.

– Розы тебе перепали на премьере?

Он сделал жест, означающий «да ладно», из которого торчал шип «какая разница?» Он был талантливый актер, в этом я не сомневался.

Он – я ощущал это всеми фибрами своего «Я» – судил меня с позиций своего маленького «я», уютно вписавшегося в мироощущение своего поколения, девизом которого стало «не бери в голову». Это было фатально и неисправимо. Я терял своего сына. Я перешел за черту. Пятьдесят лет, что вы хотите. После пятидесяти все другое. Верно, доктор Коврик?

Отец тоже никогда меня особо не понимал, он все проблемы объяснял по-своему: «Эх, развалили страну…» Но в той ситуации мне было легче: я был умнее отца, следовательно, ответственность за наши отношения лежала на мне.

Иметь глупого сына, который считает себя умным, – это совсем другое. Это наказание. Кара.

Возможно, издевательство.

А возможно, месть.

Или – всего лишь плата за роскошь быть «Я».

Мог ли я не записать рассказ, сотворенный самой жизнью, – я, которому сам бог велел взяться за роман «Автобиография» (это я давно решил)?

Это должно было случиться рано или поздно.

Случилось слишком рано.

Так мне и надо?