За черным окном – море тюльпанов

Все было чудесно, но на последнее свидание она не пришла. Возможно, опять что-то стряслось с бабушкой. Я терялся в догадках, но на размышление времени не оставалось: наступил апрель – мне нужно было уезжать, учебный отпуск заканчивался. Резо проводил меня на поезд Сухуми – Москва, и, поскольку мы с Любой так и не догадались заблаговременно обменяться адресами, я быстро написал на листке свой сибирский адрес и попросил приятеля при случае передать его девушке.

Я долго не мог прийти в себя после столь неожиданного и непонятного расставания с Любой, так пылко и страстно разделившей со мной первый в моей жизни курортный роман. Возможно, предположил я, в конце концов она решила порвать со мной отношения, пока они не переросли в достаточно серьезные. Но почему она ничего не сказала мне? Чем больше я думал о Любе, пребывая уже в своем таежном поселке, тем больше понимал, что не просто скучаю по ней, ее мягким губам, нежным рукам, стройным ножкам, покрытым легким пушком, животу, пахнущему дурманом, ее чутким прикосновениям, тихим словам и неожиданным взрывам страсти, – не только скучаю, а тоскую черной тоской и болею непроходящей болезнью. Я понимал, что мой роман не кончился, но поскольку он больше не продолжается, то внутри моей грудной клетки возникла и с каждым днем катастрофически росла зияющая пустота.

Только спустя месяц Павел получил открытку от нее. Люба сухо и коротко сообщала, что болела и поэтому не могла проводить его. Извинилась. И все.

Все!

Павел был расстроен, растерян, сбит с толку и не знал, что делать. Он написал одно за другим несколько писем Любе.

* * *

Жизнь в Брусничном шла своим чередом. По-прежнему мы с моими «пятышами» время от времени устраивали «класс продленного дня», но теперь дети понимали, что дополнительные занятия – дело временное, и нужны они нам больше как мера для подбадривания тех, кто терял уверенность в своих силах. Оставление после уроков постепенно утрачивало свое карательное назначение. Ребята всё чаще говорили: «Давайте сходим в лес, пока мошка не начала летать».

В одну из апрельских суббот, после уроков, всем классом мы пошли в лес на берег Ангары, которая, как спящая красавица, лежала под нагромождением торосов, притворившись тихой и безобидной. Вокруг простиралось необычайное спокойствие и ледяное безмолвие. Однако настойчивое солнце делало свое дело: лед подтаивал и местами забереги были уже непроходимыми.

Мы развели костер, сварили ведро каши с тушенкой, ведро чая. И закатили знатный пир. Дети были невероятно довольны и потом еще долго говорили: «Помните, какую вкусную кашу с дымком мы ели на Ангаре?»

Ангара оказалась совсем не такой безобидной, как представлялась. Однажды ночью я проснулся от страшного гула, очень похожего на орудийный. Сильно дрожала, как перед стихийным бедствием, земля. Не раздумывая, наскоро натянув штаны, я бросился на улицу, где уже находились многие односельчане. Вдребезги пьяный Толик, хозяйский зять, вытаращив безумные глаза, бормотал, держась за забор:

– Это что – атомная война?

Ему никто не отвечал. Гул снова повторился.

Было страшновато.

Опять задрожала, почти зашевелилась под ногами земля. Похоже на землетрясение.

Люди стояли испуганные, не понимая, что происходит и что надо делать.

– Ангара. Это Ангара! – сказал, наконец, один из соседей, старый «бурундук». – Пошла, матушка. Лед, значить, тронулси.

Старик не торопясь перекрестился и пошел домой.

Все встало на места. Война пока отменялась…

Почему-то на Ангаре ледоход проходил по ночам. За одну ночь река, обладавшая невероятной силищей и быстрым течением, полностью освобождалась ото льда.

Вскоре началась навигация, и по просьбе директора школы я на катере поехал в город на межрайбазу. Катер вел сам капитан Сухарев, с которым мы были хорошо знакомы, поскольку Инна, его дочь, тихая девочка с кроткими голубиными глазами, училась в моем классе. Сухарев помог мне получить и привезти на леспромхозовской машине два большущих рулона линолеума. Мы с мужиками погрузили линолеум на катер, еще какие-то ящики с запчастями, и отвалили. Дома с трудом затащили рулоны в вестибюль школы.

Оказалось, линолеум был предназначен для покрытия классных досок. Доски во всех классах были старенькие, деревянные; в течение года их нужно было красить черной краской несколько раз. А покрытие из линолеума покраски не требовало.

Собрались мы с трудовиком Александром Георгиевичем вдвоем и стали совет держать: как устроить это покрытие? Почитали литературу. Рекомендация была одна: линолеум нужно сажать на клей. Раздобыли полбочонка белого порошка – клея. Набили мешки песком для балласта. И работа пошла.