За чертой времени

— А то тут один артиллерист просит четыреста рублей. Старина. Слепой наводчик сорокапятки.

— Надо у мамы спросить. Я сбегаю, а дядя Петя? — Андрей приготовился сорваться, но Петухов взял его за рукав.

Кто высовывался в окно, засмеялись.

— С мамой едешь?

— Бабушку тоже прихватил?

— Ха, ха, ха.

— Пока внук в атаку ходит, она успеет носки связать. Козу тоже везешь? Как зачем? Шерсть с нее теребить.

Андрей стоял, ошарашенный жестокостью солдат, весь красный от стыда, и не знал, как себя повести: обругать их или убежать. Выручил Петухов.

— Ты сам салага, не знаешь — не зубоскаль. Ведь ничего не знаешь, помело. Он, — Петруха указал на Андрея, — сын нашего замполита батальона — убитого! И жена замполита — тоже едет на фронт. Оба! Жена и сын! Вы там нюни распустили — «мясорубка», «каша». У самого небось сердце в пятках. Ты — туда, — Петруха показал на восток, — а они, жена, ба-б-ба, и сын — т-туда, на запад. Царапнуло — и г-герой! Тоже мне! Уцелел и помалкивай, радуйся, хвастай на каждом перекрестке — рви на себе рубаху: «Я герой». Заткнись, «ерой». Пошли, Андрюха!

Дорогой Андрей спросил:

— Злые — почему, дядя Петя?

— Нервные. Без тормозов. Будешь нервным, — заключил Петухов и замолчал. Их уже искали.

— Товарищ Петухов! — набросилась на него Надежда Тихоновна.

Он как будто не расслышал, спросил (лучшая оборона — наступление):

— Где младший лейтенант? Ищем, ищем.

— Нечего искать. Товарищ Вилов побежал за вами. Где вы пропадали? Зачем ушли? Кто вам разрешил?

— Видал, Андрюха?! Я же виноват. У меня всю дорогу так: кто-нибудь да драит меня — не туда пошел, не так сказал, не тому вмазал.

— Мама, мы…

— Помолчи, негодный мальчишка! — И опять к Петухову: — Потеряли бы друг друга, разъехались бы — тогда что?

— А н-ничего! На фронте встретились бы. В батальоне Денщикова.

— Я вам запрещаю разговаривать со мной в таком тоне!

— Видал, Андрюха?! Все мне запрещают: н-нельзя говорить, нельзя выражаться. А дышать можно? — Главстаршина незаметно толкнул локтем Андрея, и тот понял — не выдавать, молчок насчет парабеллума и вообще, — заговорщически, якобы безразлично зыркнув на Петухова, опустил глаза.

— Мы, мама, видели убитых.

— Зачем, сынок, отлучаться без спроса? Так и разминуться недолго. Потеряем друг друга — тогда что? Я с ума сойду.

— Ну, мама…

— Не могу я больше.

— Надежда Тихоновна… — Петруха не знал, как быть, что придумать, чтобы эта баба, которая постоянно раздражала, сердила его своими выходками, утихомирилась и перестала трепать ему нервы. Но сейчас и зло брало, и жалко стало ее: ведь она мать, хотя и с офицерскими погонами, — куда ни кинь. Мать есть мать, против природы не попрешь. Вот навязалась!

— Бежит, — облегченно выдохнул Петухов, завидев Вилова.

— Давайте собираться, — примирительно сказала Надежда Тихоновна. — Мы сухой поек получили: сало, селедка, хлеб, тушенка — на два дня. Комендант обещал посадить в первый же эшелон, если будут места. Просила паек на всех — боится. Как услыхал: еще двое да без продаттестатов — замахал руками. Говорит, скорее с глаз долой, иначе ему влетит «на всю железку», если дойдет до начальства, что на станции болтаются военнослужащие без документов.

Трясётся — чтоб на «передок» не отправили, тыловая крыса, — сказал Петухов.

— У тебя кто в тылу — все грызуны, — усмехнулся Вилов. — Без них с голоду перемрем. Видал — еда. Кто снабдил? «Тыловая крыса».

— Какой он из себя, Надежда Тихоновна? — не отставал Петухов. — Инвалид? Раненый? Из команды выздоравливающих?

— Как будто здоров вполне. Румяный. Не хромой, не косой. Голова на плечах.

— Во-во. Слышал, Вилов? Здоровый, румяный, не хромой, — выделил главные признаки Петухов. — Теперь дураку видно: из грызунов, присосался и лезет из кожи. Лоб расшибет, а подмажется к начальству, лишь бы на «передок» не попасть — ни-ни: там стреляют, там могут его шкуру испортить дырками.

— Да перестань ты наговаривать на человека, — сказал Вилов. — Эх, Петро, Петро!

— Двадцать восемь лет Петро, — огрызнулся главстаршина. — Какие же вы слепцы, ей-богу, как суточные котята, уж извините. У меня на грызунов нюх собачий — за версту чую.

Через час они сидели в «телячьем» вагоне — все четверо. Засунул их тот же комендант, старший лейтенант по званию, которого Петруха «ел» глазами, разглядывая и вдоль, и поперек, сверху донизу, пытаясь скрестить с ним свой взгляд. Был он низкоросл, но крепок, с пухлым лицом, чисто побрит. Зеленоватые кошачьи глаза из своих углублений под лбом цеплялись за все, примечали всякую мелочь.

— Эй ты, который Курицын! Ты, ты! — Он стоял возле вагона на земле и казался Петухову совсем уродцем.

— Петухов, а не Курицын!

— Один черт! Ты, который Петухов, спустись-ка сюда!

Кто знает, как обернулось бы для Петрухи «личное» знакомство с «тыловой крысой», если бы он не почуял за улыбкой коменданта скрытого недоброжелательства и тотчас соскочил бы на землю

— Мне туда надо, — Петухов показал на запад.

— А ну, немедля ко мне, Петухов!

Тут паровоз засвистел, дернул, вагоны лязгнули буферами, и Петруха, напружинившийся было («Чего у него на уме?»), осмелел и дерзко отозвался: