За чертой времени

— Пожалуйте на «передок» — там побеседуем, товарищ старший лейтенант. Без свидетелей.

Эшелон покатился, и русский комендант тыловой румынской станции, опешив, еще некоторое время стоял, глядя вслед поезду. Затем погрозил пальцем и, перемахнув в два прыжка рельсы, скрылся из виду.

Старшим по команде в вагоне был долговязый жилистый старший сержант. Ему, естественно, лишние «пассажиры» были в нагрузку («Как сельдей в бочке»), но он не выказал недовольства. Напротив, когда Надежда Тихоновна подошла к вагону, первым спрыгнул на землю, сцепил руки в замок: «Ставьте ногу». Она осторожно оперлась коленкой, старший сержант приподнял, тут ее подхватили и взметнули в вагон, как пушинку. Сразу обдало махрой, потными телами, сохнувшими портянками, влажным сукном шинелей, оружейным маслом — тем солдатским духом, терпким и стойким, что неистребим при любом сквозняке. И сейчас старший сержант, тесня кого-то на нарах, приглашал Надежду Тихоновну располагаться «как дома», не замечая остальных приемышей, словно они были не люди, а так, вроде шанцевого инструмента.

Многие солдаты (всего было человек тридцать — артиллеристы) жались на середине и у дверей, настежь раздвинутых, глазели на зарубежную страну: началась Румыния, и всем было страсть как любопытно — какая она, Румыния? Какого вида народ обитает в ней и как живет? В вагоне стало тихо — только колеса на стыках рельс ритмично постукивали, будто отрубали ровные отрезки пути.

Румыния! Чужая земля, нарезанная лоскутами, — крестьянские «владения». Много фруктовых деревьев — яблони, сливы, абрикосы. Домишки глинобитные, под соломенной крышей, с подслеповатыми окошками. Везде, где селения, эшелон с русскими солдатами, с платформами, на которых обозначаются закрытые брезентом орудия, провожают молчаливые румыны, в основном мужчины в высоких бараньих папахах, в душегрейках без рукавов, в белых домотканых штанах, в деревянных башмаках. Да, беднота — почти как в России, лишь другого сорта. Ни одного трактора, ни автомобиля, все быки, реже лошади. Иногда на возу соломы или сена восседает крестьянин, погоняя лошадок. Чаще пара быков тянет-пустую телегу-каруцу, и порой возница помашет эшелону кнутом в знак одобрения а то и папаху приподнимет, если пожилой. Поговорить бы с ним, расспросить, как да чего, какая она, жизнь-то, была и какая ожидается, да некогда, недосуг — колеса рубят рельсы не переставая. Фронт не может простаивать, он «работает», лишь когда прибывают на передовую все новые и новые солдаты.

Первоначальная сдержанность «хозяев» и «гостей» быстро прошла: насмотревшись на закордонную страну, понемногу утряслись на своих местах, примерились друг к другу, и потянуло на расспросы. Да и природа к полудню сильно изменилась. К чугунке справа подступили сперва отроги гор, потом вплотную приблизились и сами хребты, заросшие густой еловой шубой вперебивку с лиственными деревьями — дубами, кленами, липами, вязами, ясенями и кустарником пониже, — еще крепко зелеными. В горах с крутыми скатами, с узкими прогалинами, по которым шумели бурливые речушки, ходили туманы, окутывая пиковидные ели, хотя был уже зрелый день и солнце с утра успело раскалиться. Но на западе, куда продвигался поезд, небо было закрыто темными, с опаловым наливом тучами, то тут, то там распускавшими серые космы дождя.

Подхваченный неудержимым потоком войск, в который его втолкнули события, Андрей, после «встречи» с отцом на его могиле, стал приходить в себя, и ему уж казалось, что у самодельного обелиска, под которым лежал его отец, он, Андрей, был не вчера, а давно, в детское время, но место, где остался отец один, врезалось в память прочно: холм, с обвалившимися стенками траншея, заросшая бурьяном, поодаль обгорелый лес, куда ныряла дорога, травяное поле и серое небо — крыша всему серому на земле от пыли-мороси. Замершее, безжизненное место в сером краю. Это место еще стояло перед глазами, однако его все чаще перебивали картины станции: санитарный эшелон, из окон которого выглядывали обескровленные лица, сухие, в фиолетовых прожилках ноги солдата, умершего от ран, которого похоронят за околицей селения, на чужбине; воинские составы, перегруженные живыми солдатами, пушками под брезентом, лошадьми прямо на открытых платформах в грубо сколоченных из жердей стойлах, часовыми, сидящими, свесив ноги, на краю платформ; разговоры у того вагона где они с дядей Петей выторговывали за кисет махорки какой-нибудь пистолет… Однако главное — воинский состав идет к фронту, и в нем, в красноармейской шинели, в ботинках с обмотками, едет на «передок», как говорит дядя Петя, не кто иной, как солдат Андрей Сидоров — сын замполита батальона лейтенанта Сидорова Мать жалко, очень жалко. Он, Андрей, понятно, будет ходить в атаки. А ей что делать на фронте? Перевязывать раны? Она это может, только тогда им придется находиться врозь — хорошо бы так, иначе изведет, опозорит забитой, вниманием, если в один взвод направят. Надо держаться поближе к «дяде Пете» — фронтовик он, ничего не боится, ловкий, находчивый и на немцев злой.