За чертой времени

— Дядя Петя, далеко еще?

Главстаршина понимает, легонько тычет локтем Вилова, тот, повернувшись к Андрею, молча смотрит на него: как понятен ему этот парнишка, добровольно отправившийся на войну мстить за отца. «Эх, Андрей, Андрей, и я когда-то думал так же. И я был зеленым». Петухов ответил:

— Не опоздаем. Считал, сколько санитарных прошло навстречу?

— Три.

— Верно, три. За каких-нибудь пять часов. Это сколь народу-то? Помнишь задиристого того? С березовым поленом вместо руки? Как он сказал: работает, говорит, «передок»-то. Поможем славянам, Андрюха! Свою долю никому не отдадим. Теперь мы как рыба в воде. Стихия! Аж мурашки по коже!

Петухов повеселел: все обошлось складно, не за держали, не завернули в карболовый дом, где от одного духа можно зареветь белугой. И эти бинты, бинты, руки-ноги в гипсе — окровавленные, желто-черные, с гнилым запахом умирания. А чему быть, того не миновать. Где тебе суждено сложить кости, туда сам придешь. Но ведь это одни раз! Судьба, он уверен, к нему не задом — лицом: другого на его месте давно бы черви обглодали.

— Все просто, Андрюха! — повысил голос Петухов, заметив крайним зрением, что ближние солдаты и сам сержант зашевелили ушами. Да и Вилову было интересно, в чем же секрет. Свой Вилов знает — неуязвимость, везение. У каждого свои секреты, а у Петрухи какой?

Под ногами чугунно гудели, терлись о рельсы колеса, пистолетными выстрелами хлопали на стыках, старый вагон шатался, скрипел в суставах, лязгал буферами, и, чтобы было слышно Петухова, к нему на положенную между нижними нарами напротив выхода доску, на которой они сидели вдвоем с Андреем, спустились, поджимая друг друга, человек восемь — вроде бы полюбоваться здешней природой.

— Секрета особого и нет. Хочешь быть живым — бей наотмашь, гляди открытыми глазами. Фашист, то ись гад, чего не любит? Огня не выносит.

— Козе понятно. Кто его любит, огонь-то? — снизил Петухова Вилов.

— Ты. младший лейтенант, не перебивай. Что за манера паршивая, то ись скверная. Дай досказать, потом выступай. Тебе, между прочим, тоже не вредно мотать на ус.

— Не шуми, как пустой самовар. Молчу — выкладывай.

— Фашист… бл… фу-ты! Ну, Андрюха, сбили меня с вежливости. В общем, огонь такой надо дать, чтоб все горело. И земля под ногами. Чтоб горелым толом, порохом задыхался, чихал, кашлял и слезы лились. Огонь — твоя злость на него, паршивца. Один случай. В какой-то деревушке, под Курском было, выковыривали мы их из подвалов, землянок. Одному — вылез на корточках из норы — поддал пинком под зад, выхватил автомат у него. Хотел прикладом в придачу и — в трех шагах! — вдруг увидел другого: вскинул на меня винтовку. Как заору истошным голосом — психопат и есть психопат: «Хенде хох!.. Руки вверх!» Так винтовка и вывалилась из рук и выстрелила на кирпичах. До того я озверел, до того взбесился я, что и, прострелянный насквозь, все одно задавил бы обоих. Увидел, понял он это, собака. И куда ему деваться — вытянул руки. А близко, заметь, никого из наших не было. Как-то так получилось, вырвался я вперед. Чуть дрогнул бы, опешил — всадил бы он в меня девять граммов смерти. Так-то, браток. Огонь — против огня, атака — на атаку, гранаты — против гранат. И — твой верх! А так — пустыми шапками закидать — так не получится.

— Что самое страшное? — Андрей завороженно глядел на Петухова и никак не мог представить «дядю Петю» сумасшедшим. До него еще не доходил полностью, в него еще не проникал жестокий вещественный смысл рассказа, и ему было не страшно. «И я бы так сделал». Всё вокруг — как диковинный сон.

— Танки. Когда прут на тебя, а ты один, вроде никого поблизости и нет, как сурок из норы выглядываешь. А он на тебя лезет, лязгает — махина! Смотрит в твою душу черной дырой дула. Нет-нет да поведет хоботом — вроде принюхивается к тебе. И еще, Андрюха, плена боюсь. Лучше под гусеницы, чем… Этого, плена-то, завсегда боюсь, и ничего с собой не могу поделать. Особо, когда каша на поле боя, не поймешь, кто окружает, кто кого отсекает — сзади немцы, спереди немцы… Вроде мы продвинулись — глядь, а они сбоку, аль в тылу… Потому и распаляешь себя, начиняешь самодурством: круши направо, налево… ни о чем не заботься — ломись! Помогает. Как видишь, на ногах главстаршина, голова на плечах, в кармане — вошь на аркане… — «Да, Андрюха, не поймешь, пока сам не хлебнешь. В первом же бою уложат тебя, парень, как цыпленка. А как глаза-то горят». — Понял?