За чертой времени

— Учитываю. А сегодня четырех. Одного упустил, у колодца, паршивец, с лисапедом. Культурный. Лейтенант выхватил винтовку, а то я бы его уложил. Слышишь, Гога…— Лосев рассмеялся тихо, в усы, заглянул Гогии в глаза, стараясь не пропустить и тени выражения, с каким тот воспримет насмешку над взводным: — А автомат-то его хваленый заело. Тык-мык, ан фриц-ат на самокат и срулил за угол.

— Ты, дорогой, не смейся. Молодой, значит так. А что поделаешь. Не шути шутки! Младший лейтенант горячий.

— Да, уж только раскочегарь.

— Знаешь, капо: не выполнил приказ…

— Знаю. Не успеет.

Гогия пытливо навел свои глаза на Лосева, и взгляды их встретились. Какую-то минуту они смотрели друг другу в глубину зрачков, проникая в самый дальний уголок мыслей, потом заговорили наперебой:

— Здесь не тайга, — сказал Гогия.

— А трибунал? Лейтенант тебя послушается. — Комбат тоже.

— В тайгу потом пойдешь, дай до Берлина дойти.

— Чего он смыслит, рябчик?

— Не скажи так, — Гога, хотя и торопился переговорить Лосева, но голоса не повышал. — Слушай, генацвале, про тебя сам говорить буду. Я — Гогия. Ты меня знаешь, да? Скажу: товарищ капитан! Я — Гогия Архип Лаврентьевич, старший сержант, сам приказал, чтобы он пришел ко мне в окоп, разбудил. Скажу: товарищ младший лейтенант, я — Гогия — виноват, суди меня. Не за трубку, конечно.

— Спаси тебя бог.

— Ты — в моем отделении. Я, старший сержант, отвечаю за тебя, дорогой. Пойми, старый башка, я — командир. Твой. А знаешь, он кто? Командир роты. Я, знаешь, дорогой, кто? Командир взвода. Целый час командир.

— Командиров много, однако. Командир — командуй, я же тебе не мешаю.

— Мешаешь.

— Мешаешь.

Послышался хохот, и оба посмотрели в ту сторону.

Солнце садилось, а жар, духота не спадали. Раскаленная земля курилась жгучими летучими струями. Тени от солдат, лошадей, повозок, акаций, кустов вытянулись неимоверно. Ломаясь, они колыхались в струящемся мареве, залившем низины, овражки, перелесок.

Хохотали над молоденьким солдатом из третьего взвода, пулеметчиком. Он стоял в кругу товарищей красный как рак от смущения и виновато моргал глазами, в шинели нараспашку, из карманов которой выложил на траву все содержимое — пять банок варенья. Вилов, насупив брови, тоже глядел на него удивленно и, сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха, серьезно выговаривал:

— Как же ты, паря, будешь с таким грузом? Солдат должен быть шаговит, лишнего — ни грамма. Автомат, патроны — вот чего таскать надо.

— Проверьте, товарищ лейтенант, его «сидор».

— Может, бутылка с молоком?

— А ты жену выпиши — варенье варить, калачи стряпать.

— И пулемет таскать! Ха-ха-ха…

— Тихо! — сказал Вилов. — Возьми эту банку, — младший лейтенант протянул ее солдату. — Остальные… Гриценко! Раздать и слопать. Проследи.

— Есть, товарищ комроты! — Старшина Гриценко произнес «комроты», не упустив случая всем дать понять, что он близок к начальству, знает, что такое ранжир, в то же время подмешал в голос ласкающей слух сладости, в той мере, которая не выдает лесть, но лишь угадывается и часто принимается за признание значимости или боевых заслуг.

Маслий на губной гармонике играл «Катюшу». Возле него стояли, сидели в лежали человек десять.

…Гогия спросил Лосева:

— Сорок одного?

— Как в аптеке.

— Кто поверит?

— Я хрицев, паря, бью не для прокурора.

— И ни одной медали? От Сталинграда?

— От Сталинграда. У тебя тоже нет. Это в наступлении от Сталинграда. А отступал сколь — кто версты считал? Я, брат Гога, по совести бью их. Дед Егорша, дряхлый старик, поди уж умер, царство ему небесное, дед Егорша собрал мужиков, как мне уходить, и говорит: Захар, говорит, скольких германцев порешишь — веди учет. Живой придешь — скажешь. Крестись, говорит, перед мужиками, что позора от тебя не увидит деревня. Дал я зарок — не жалеть фашистской породы, а то спасу от нее не будет. Сам не пойду к фашисту — он ко мне на порог препожалует. Иль он, иль я мертвец. Пусть лучше он. Оно бы, конечно, с медалью-то возвратиться с войны ох как форсисто, дык как ты ее ухватишь? Хто выхлопочет?

— «Хто»? Младший лейтенант, — сказал Гогия.

Лосев недоверчиво взглянул на Гогию. Помолчал, помолчал и со вздохом проговорил:

— Не представит.

— Повоюем — увидим, — уклончиво ответил Гогия. — Командир он.

— Это верно.

Увидев, что младший лейтенант направляется к ним, Лосев сказал Гогии:

— Давай подарки мне, хоть половину. У меня в «сидоре» одни патроны да запасные ботинки. А то отнимет.

— Вот это спрячь, дорогой, — сказал Гогия, подавая сверток.

Во вторую ночь броска не было слышно шуток — усталость одолевала, хотя большая часть пехоты ехала кто на чем. Сонная одурь постепенно проходила, и вскоре и люди, и лошади стали двигаться шаговитее.

Вилов шел по правой обочине. Ему было не по себе от пережитого за эти три дня. Гибель Кима — Вилову точно наяву виделись его глаза. Иногда казалось, что Иконычев идет вон там, во втором ряду. Мина снесла ему полчерепа, лопнув в метре от головы, когда он лежал в цепи. Чей-то голос — не Кима ли? Так похож. Меньше половины взвода осталось. А как темно. Цыганская ночь.