За чертой времени

Р. S. Мы этих зверей окружили сегодня. Много окружили, целую стаю, и они вырываются из капкана.

Меня они убили 23 августа 1944 года».

Матвей, похолодев весь, поднял полные слез глаза на Николая Моисеевича. Лицо его было словно выбелено, глазницы очертились провалами, щеки опали, насечка на подбородке углубилась. Видать, ему полегчало, и он нашел в себе силы скосить глаза на Вилова и согнуть пальцы, прося наклониться к нему. Вилов сквозь свист и хрип, булькающие в горле Николая Моисеевича, расслышал:

— …шинель… дырку на груди… не заши… вай…

Матвей закивал: мол, понял, выполню. Вилов знал, что снаряды в одно и то же место не попадают. А пули?..

Глаза Сидорова остановились, из них уходил остатний живой блеск.

Вилов взял сложенную четырехугольником шинель парторга и встал.

На скулах Сидорова заходили желваки, он скрипнул зубами, вздохнул до дна — последний раз. И успокоился. Навсегда.

Матвей потянулся к пилотке, и тут его взгляд наткнулся на письмо. Он обнажил голову и снова сел. Разгладил листок и огрызком простого карандаша, привязанного нитками к бумажкам, прибавил в конце строчку: «Возле государственной границы СССР…» Хотел назвать деревню, по не знал, какая эта деревня, а указать было надо для ясности, и он приписал: «Высота Безымянная. За рекой — Румыния».

Без надежды, самой малой, на волосок, на фронте никто не живет, если даже положение безвыходное. Убить эту надежду у солдат — значит победить, взять верх. Комбат знал войну, знал окопных людей. И он решил убить надежду у фашистов, которые рассчитывали вырваться из котла по большаку, к переправе на реке Прут, но не пускал крутолобый холм, безымянная высота, где окопался его, денщиковский, батальон. Батальон теперь уходил левее километра на четыре, где полыхало зарево, ухали орудия, заливались пулеметы, — на высотке оставалась всего одна неполная измотанная рота. Но гитлеровцы не должны об этом знать, никакой надежды, даже повода выйти из окружения здесь капитан Денщиков не хотел им дать. Потому, уходя, он приказал всю ночь, до рассвета, играть на гармонике «Катюшу», «Чубчик кучерявый» и все озорное, нахальное, дикое и нежное. Там, где немцы, судя по карте, хотят проломить себе путь за Прут по полевой дороге, — там он будет сам, а здесь останется, в сущности, полурота, да еще с таким зеленым офицером. Пусть немец с дрожью думает, что клещи сомкнулись намертво, раз Иваны заиграли плясовые, пусть думают, что Иваны обалдели от радости и не спят, дожидаются утра, чтобы навалиться всей мощью подошедших сил.

Зато у своих солдат, что оставались на холме, капитан, уводя батальон, отнимал надежду завтра остаться в живых, если подмога опоздает хоть на час. Чутьем опытного вояки, по ярости боя, который шел там, куда он должен спешить, Денщиков догадывался, что в мешке, образовавшемся от Кишинева до Леово, крупные соединения врага, не одна и не две дивизии, а, может, десятки, и они будут ломиться со страшным отчаянием во все щели и дырки кольца, и отбиться от их напора будет тяжело — надо хоть чем-то оттянуть их от этой высотки, а своим солдатам дать надежду, что их не оставят завтра одних, к утру подойдут части второго эшелона, да и сам он о них не забудет, придет, обязательно придет.

Сейчас, в деготной темени, комбат обходил окопы вместе с Виловым. Капитан шел впереди, и Матвей удивлялся, как тот в темноте, когда не видать своих сапог, уверенно находит ячейку за ячейкой, спрыгивает в них и с первого слова солдата узнает его.

— Это я — комбат.

— Товарищ капитан… — раздается из темного угла, — как же…

— А, Лосев, — Денщикову некогда, и он торопится сообщить самое главное: — С рассветом приду. Не дрейфь! Часа два можешь покемарить. Смотри в оба, а то и ты «языком» окажешься.

— Не забыли? — только и нашелся сказать Лосев — А санинструктор?

— Что санинструктор? — не понял капитан.

— Где она?

— «Где»! Через две ячейки от тебя, вот «где»!

— Ладно тогда. Стал быть, я… чистый?

— Ты святой!

…Сидя на дне окопа, красноармеец дремал, и капитан его потормошил за плечо.

— Отстань, Петька! Получишь по загривку… — сонно пробормотал солдат, отбиваясь рукой.

— О, Маслий! Ишь ты!

— Извиняйте… товарищ комбат.

— Извиняю. Вся надежда на тебя, Маслий. Утром они снова пойдут.

— Живы будем — не помрем, — проурчал Маслий. — Могут и ночью.

— Могут. Утром жди меня. Ты сейчас за отделенного?

— Так точно.

— Запомни: теперь ты младший сержант. Это я тебе говорю. Ты мне не пропусти их.

— А медаль будет? Все же их больше, чем нас.

— Ишь чего захотел! За медаль воюешь?

— А как же! Орден не дадите, хоть тресни.

— Воюй на орден — представлю.

— Тогда лучше звездочку и Ленина. Рвануть так рвануть, чтоб дома не журились! А?

— Чем ты хуже других? Мне надо, чтоб именно завтра ты был орденоносцем. Губная при тебе?

— Сколько их положить? Вот она, а что?

— Ты не считай — бей. Сам посчитаю, когда буду наградной подписывать. Смотри, пули пометь. Знаю, чужих припишешь и глазом не моргнешь.

— Живых надо? А то бы я смотался к ним, глядишь, приволок бы. Ночка-то — шасть — и у них.