За чертой времени

Ксана Васильевна уж заждалась Веры. Большой грех берется на душу, да сердцу не прикажешь: ждала дочь, а думала об Иване. Она, правда, старше его на три года, но что за беда.

Пришли сразу трое.

Вера бросилась на шею матери.

— Мама! — Стала целовать ее в щеки, в шею… — Мамочка! Мамочка… Отпусти!

— Ну что ты, дочка, успокойся. Скажи толком. Куда?

— В Красную Армию.

— Мало тебе партизанщины!

— Уйду, убегу!.. Отпусти сама, мамочка! Ты ж меня любишь, да?

— Чем я провинилась перед тобой? Ты-то, Ваня, чего? Ты-то, да скажи хоть ты!

Тут подступил сам Иван Тимофеевич. Склонив голову, зашевелил губами:

— Война…

Она не знала, что ее можно убить одним словом.

Не знал этого и Иван Тимофеевич.

Ксана Васильевна остановила на нем налитые неубывной тоской глаза, ноги подкосились… поникла у ног дочери, обхватила их в тупом изумлении, чужим голосом, как из могилы, хриплым, старушечьим, прошептала:

— Да что же это творится на белом-то свете! Бросаете… О-оба! Доченька! Иван Тимофеевич!.. — поникла и застыла, стоя на коленях, опустив голову, сжатую ладонями, на пол, точно защищаясь от удара.

Акрам разобрал только, что Ксане Васильевне сделали больно. Сидевший до этого на лавке, он приподнялся, напрягся и в один миг повалил Денщикова. Но тот, опомнившись, хватил ногой — Акрам отлетел к стене, тюкнулся о нее затылком. Иван Тимофеевич, не торопясь, снял с него автомат, вынул из кармана гранаты и хлопнул дверью.

Когда Акрам и Вера хватились, ни матери, ни Ивана Тимофеевича в хате не было.

— Шибко жалко было, — добавил к рассказу Давлетшин.

— Да… Забавная сказка, — отозвался Маслий.

— Ты злой. Нехорошо.

— Пускай, — согласился Маслий. — Подожди: и це секрет?

— Ах, какой ты! Мал мала терпи.

— Ну-ну?

— Веру… как это?.. капитан уберегает Веру.

— Куда заехал. Без бинокля видно: любит.

— Пускай думают. Капитану еще лучше. Ксана Васильевна не пускала — Вера не слушала. Тогда Ксана Васильевна сказала капитану: хорошо смотри доченьку. У меня, говорит, на свете только ты и она. Капитан обещался. Меня тоже просила. Сама, понимаешь?.. Сохранять Веру от таких шайтанов, как Масло.

— Вот это да! Весь батальон обдуривает.

— Мы с капитаном — кончится война — приедем к Ксане Васильевне вместе. Как твоя башка думает: скоро?

— Ты выживи. Выживешь? — Маслий хлопнул Давлетшина по коленке, поднялся.

Акрам не ответил. Подул на ладони и взялся за лопату.

По мере того как Матвей остывал от нервного перенапряжения, он понемногу начал овладевать собой и собирать свои мысли в порядок.

Солдаты устали, страшно устали. Вилов знал, что пройдет час-другой, и они наплюют на все и уснут блаженным сном. Ему самому тоже невероятно хотелось спать, вообще забыться, чтобы не видеть, не слышать, не знать, как безобразно буднично, до ужаса просто умирают солдаты. Сейчас почему-то все это усилилось в зрительной памяти и предстало со всеми подробностями. Он видел искаженные сознанием неотвратимо близкой смерти лица раненых — без кровинки, с почти белыми глазами, с шевелящимися, как истлевшая бумага на ветру, губами. И, похоже, рассеялась, улетучилась темень ночи, а из ее глубины встали лица тех, кому уже не увидеть завтрашнего восхода. И вообще не увидеть солнца — никогда. Сплошная ночь и небытие. Всегда. Вперемежку с предсмертными лицами своих из тьмы наплывали лица врагов, тех, кто тоже никогда не поднимется с земли. Лицо того немца, в окопе, рыжего, с колючей, пахнущей одеколоном щетиной, который хотел жить за счет его, Матвея. Лицо другого, при недавней контратаке, чернявого, без пилотки, с прилипшей ко лбу прядью волос, раскрасневшегося от бега, с открытым, хватающим воздух ртом, с беспощадным оскалом крепких белых зубов. Пуля пробила ему грудь прежде, чем он успел пустить в Матвея очередь: он, уже мертвый, сделал еще несколько шагов. Глаза его еще жили, они впились в Матвея, живые глаза мертвеца, невидящие, открытые. Вилов, чтобы не столкнуться с ним, отпрянул в сторону и приметил, а только сейчас представил, как немец в падении протащил свое лицо по растрескавшейся земле, крытой колючками татарника и чебрецом. «Скорей бы наши подошли… Танки, танки давайте! Кто там — поворачивай их сюда, а то… хана нам всем. — Вилов испугался этой мысли, — Вот тебе и до Берлина без остановки. Танки, поди, уж торопятся». Эта вдруг пришедшая на ум такая простая мысль сразу успокоила, Матвей почувствовал, что тело его зудит и голова тоже. Он пятерней поскреб голову, под мышками и ощутил кислый запах преющего тела, запах пота, неприятное шевеление на плечах и под очкуром брюк. «Уж завелись. Надо сбросить нижнюю рубаху».

— Лейтенант, к комбату!

Вилов встрепенулся. Поправляя поясной ремень, одергивая скользящими движениями рук гимнастерку, обрадованно соображал: «Комбат придумал что-то или знает такое, от чего все наладится. Может, танки на подходе. Или артиллерия. Или пришли свежие части. Если судить по роте, то в батальонах осталось человек по сто пятьдесят — двести, а то и меньше. Фрицев — весь лес битком, да еще с танками».