За чертой времени

Немцы, по всей вероятности, предвидели и эту задержку. Они стали нагнетать огонь по насыпи. Из лесу прямой наводкой била батарея средних пушек. А пехота, залегшая густыми цепями, выжидала, когда русский огонь будет подавлен, чтобы сделать последний рывок на насыпь, преградившую им путь, и уничтожить заслон.

Он длился каких-нибудь три-четыре минуты — шквальный огонь с обеих сторон. И не успел еще прекратиться, и насыпь была еще заволочена дымом разрывов, как мундиры в кукурузе зашевелились и поднялись, на этот раз не молча, а с ревом.

Тогда-то справа от Матвея взметнулось кумачовое полотнище. На насыпи вырос комиссар полка Ледников. Над ним — знамя! Оно колыхнулось, накренившись вперед.

В груди у Вилова все замерло, сжалось, глаза стали влажными. Слезы злости, ярости обожгли сознание те минуты, когда он должен подняться, крикнуть: это я, это — что я могу сделать, это — главное во мне, — миг этот наступил!

Полковое знамя! Святость его была принята Матвеем Виловым в сердце еще в училище. Там оно, укрытое в чехол, хранилось в штабе. Возле пего день и ночь стоял часовой — как памятник. Только дважды знамя выносили к полку: когда курсанты принимали присягу и на общем построении после присвоения им офицерского звания. Став командиром, Матвей прикоснулся к алому бархату. Голос клятвы в душе и на устах слились воедино.

Здесь, на фронте, Матвей видел знамя лишь в чехле в штабе полка. Возле него тоже стоял часовой.

Тело Матвея стало невесомым сгустком нервов и мускулов, они требовали бешеного действия вот сейчас, в эти секунды. На миг перед Виловым на бруствере вознесся силуэт стрелка с винтовкой наперевес, нацеленно сверкнуло жало штыка. Стрелок появился и широко прыгнул с насыпи вниз, точно с неба.

Одержимого неистовым порывом, Вилова властно, бешено выкинула из траншеи сила, скопившаяся в душе за все его недолгие годы. Он видел все. Он ничего не слышал.

Двести сорок седьмой пехотный полк поднялся, будто из-под земли, одержимо ощетинился, готовый и победить, и умереть. Знамя понеслось над головами ринувшихся в контратаку, словно полк получил подкрепление.

Матвей, забирая к знамени, скатился с насыпи.

«Ура!»— короткое, как удар грома, — полоснуло пространство.

Началась рукопашная.

II

Солнца и на самом деле хватило всего на одну немецкую атаку. Уже в сумерках, когда гитлеровцы хлынули в рощу, по ней нанесли удар «катюши». Они выпустили «шмелей» с огненными хвостами — реактивные снаряды, и те, опустившись на опушку и подлесок, выжгли их: дымился лес, чадили два танка, несколько машин, тягач.

Сзади окопов, за холмами, и справа погромыхивало. Там не затухали бои войск, обложивших выходы из котла. Светились, подрагивая, зарницы.

«Ночью могут двинуть, — думал Вилов. — Скоро, пожалуй, придет Сидоров. Или самому сходить?» Матвей сидел в спаренной ячейке, на корточках, прислонившись спиной к земляной стенке. Пахло рыхлой землей, да еле заметный ветерок волнами доносил ядреный, сочный дух поля. Когда воздух тянул от леска, обдавало горелым лошадиным и человеческим мясом.

Темень накрыла как-то сразу, в полчаса. Задумчиво мерцали звезды. Мир и покой.

Но нет, не все живое замерло. Жизнь и в тиши, тугой, до звона в ушах, идет. Позвякивают лопаты — это Давлетшин и Маслий прокладывают ход сообщения к окопу ротного. Молча, попеременно роют. Слышно, как с шорохом осыпаются с бруствера земляные крошки. Робко забил в свою наковаленку кузнечик. «Как он уцелел, когда на каждом метре воронки? Сколько землю топтали, пахали минами, снарядами, чтоб стереть в порошок одного кузнечика? А, поди ты, верещит». Ему откликнулся еще один. Понемногу осмелели и другие, разошлись, и пошла-понеслась радостная перекличка оставшихся в живых.

Матвей выпрямился, потянулся, хрустя застылыми суставами, ощущая во всем теле ноющую свинцовую усталость. Вылез на бруствер. Одеревенелые от сидения ноги ныли. Постоял, прислушиваясь, опустился на корточки. Оттуда, из лесочка, от немцев, доносилась какая-то возня, еле-еле уловимая настороженным ухом. Давлетшин и Маслий перестали пыхтеть. Замигали светлячки. Курят.

Двое курили. Им был виден силуэт ротного, впечатанный в бледный фон звездного неба. Младший лейтенант сидел, поджав колени к подбородку, отрешенный, как выточенный из камня. Солдаты негромко переговаривались. Потом полился приглушенный напев:

Дам коня, дам седло,

Дам винтовку свою.

А за это за все

Ты отдай мне жену.

Это Маслий травил Деревянных, соседа по окопу, мстил ему за то, что тот не захотел помочь отрыть ход сообщения. Покаешься, Митя. Маслий со слезой в голосе тянул:

Ты уж стар, ты уж сед —

Ей с тобой не житье,

С молодых, юных лет

Ты погубишь ее…