За гранью безумия

Под холодильником лужа. Во всей квартире нет электричества. Данила не знает, но почему-то абсолютно уверен, что сочно-рыжие, словно капли меди, чуть шевелящиеся комки сейчас где-то там, на площадке, в распределительном щитке.

Тогда, когда все только начиналось, он был уверен, что его проблема решится за пару дней, а как же иначе? Вот, кажется, она уже и решилась.

Они где-то там, за дверью. Шевелятся. Законопатили собою щели, заблокировали дверное полотно. Заполонили квартиру, оставив ему лишь эту комнату.

По коридору бродит и шелестит беззубым ртом бабка. Иногда она останавливается и трясет головой – и муравьи выпадают из ее ушей и ноздрей.

Данила выглядывает в окно. Там толстяк. Вокруг него – шевелящееся месиво, рыжее море. Волны цвета меди перекатываются по его поверхности. Прибой бьет о стену дома под Данилиным окном и рассыпается быстрыми, проворными брызгами.

Когда море мелеет, толстяк присаживается на корточки и начинает испражняться. Муравьи выходят из него тугой колбаской, они сплетены друг с другом лапками, покрыты слизью, как новорожденные котята. На солнце слизь высыхает, и муравьи приливом втекают в рыжее море.

Во рту сухо и как-то щекотно. Данила разлепляет спекшиеся губы, проводит языком. Что-то перекатывается под ним, покусывает и царапает тонкими лапками.

«Почему именно я? – пульсирует в голове одна-единственная мысль. – Что я сделал?»

Он задает этот вопрос снова и снова, снова и снова – несмотря на то что знает ответ.

Просто так.

Так получилось.

Просто им надо где-то жить.

А потом муравьи заполняют его всего, без остатка.

Максим Кабир Причастие

Когда кинокритик спустился с кампанилы Сан-Джорджо-Маджоре, солнце уже заходило за горизонт и последние лучи золотили пьяццу. Туристы неспешно брели мимо собора и уютных кафе, вежливо огибали наглых, топающих по тротуару голубей. Где-то в лагуне играл джаз; саксофон взвивался над набережной, как упругая струя из поливочного шланга, орошал пешеходов брызгами. Вапоретто, речной трамвай, перевозил нежную музыку Малера и смеющуюся публику и искрился от фотовспышек. Тёплый влажный сирокко, принесший в город Томаса Манна эпидемию холеры, сегодня окутывал ароматом булок и запахом ила.

Зеваки сгрудились на пристани, болтали и щёлкали дорогими зеркалками. Их воодушевлённость казалась кинокритику принуждённой, профаны – они понятия не имели, чем нужно восхищаться в действительности. Дилетантизм чужих эмоций нервировал; так истинные гурманы ужасаются, увидев святотатцев, закусывающих шампанское шоколадом.

Вапоретто выписывал зигзаги от берега к берегу. По полосатым выдвижным мосткам туристы входили в трамвай и занимали сидения. Малер лился напором, словно Господь опрокинул над городом полные австрийской музыки мехи.

Кинокритик полюбил потрёпанные верфи, скверы и грациозные колокольни до того, как увидел воочию. И всю неделю – хмельную, счастливую неделю! – строил маршрут, согласовываясь с фильмами. От пляжей Лидо, где терзался Густав фон Ашенбах у Висконти, до лабиринтов, в которых искал дочь герой Дональда Сазерленда. От художественной школы из «Потерянной души» до роскошного особняка из «Утешения незнакомцев». Улицы-декорации, улицы-легенды. Эннио Морриконе в плеере. Зачитанный путеводитель под мышкой. Короткие забеги в бакаро, дать отдых ногам, подкрепиться и вновь нырнуть в толпу. Знают ли вон те звенящие железом панки Рэнди Холмса? Помнят ли те симпатичные суетливые пенсионеры Джорджа Лэзенби?

Идиллическая картинка пьянила не хуже граппы, которую он пил с утра в неограниченном количестве, закусывая треской и оливками.

На каменном люке колодца нежились сытые коты. Под мостом плыла быстрая гондола с ярко-алыми креслами. Ветерок трепал красную ленту на шляпе гондольера. Лицо пассажирки маскировала вуаль, и кинокритик улыбнулся, догадавшись, что это Стефания Сандрелли в финале брассовского «Ключа». Бедная Сандрелли, доплывшая от великого «Конформиста» и изысканных фильмов Этторе Скола до телевизионной пошлости. Кинокритик махнул рукой. Сандрелли – конечно, она! – чуть склонила голову.

Чайки вспорхнули в закат.

Кинокритик пересёк мост и миновал старинный сад, заточённый за ажурную решётку. Стайка студенток выскочила из ворот, обдала свежестью и беспечностью. Кинокритик вспомнил, как бывшая жена говорила, пуляя в него DVD-дисками: «Это фильмы, понимаешь? А это, – она тыкала в себя пальцем, – жизнь! Фильмы! – пластиковая коробочка срикошетила от ключицы, – жизнь! Ты ощущаешь разницу?»

Жена гортанно смеялась над похабными шуточками, скучала в кинотеатрах, мазала физиономию жирными кремами и не умела сосредоточиться. В самый напряжённый момент картины запросто могла забросить свои ляжки на мужа и настойчиво ёрзать задницей, намекая на секс. В кровати он думал о грудастой Сандрелли, чтобы не потерять эрекцию.

Разница между опостылевшей женой и фильмами была очевидной. И он выбрал.