За гранью безумия

В бумажном пакете лежали остатки ноздреватого сыра, купленного на рынке Риальто. Снимавшийся там «Турист» с Анджелиной Джоли и Джонни Деппом ему совсем не понравился, но кинокритик был щепетилен и уделил фильму час, посетив рынок и палаццо Дандоло.

Он доел сыр. Присел на ступеньку и полистал блокнот. Страницы испачкали мелкие каракули. Названия кинолент, названия улиц. Примерно треть помечена крестиком. «Утро понедельника», «Возвращение в Брайдсхед», «Венецианский купец» Майкла Редфорда, «Дети века». Он черкнул карандашом возле третьей части «Индианы Джонс»: церковь Святого Варнавы была пройдена днём.

На очереди «Everyone Says I Love You» Вуди Аллена и «Багровое причастие» Серджетти. Романтическая комедия или ужастик? Кинокритик постучал обкусанным кончиком карандаша по зубу. Отвлёкся на новую партию смуглых студенток-художниц. Вооружённые мольбертами, они дефилировали в реставрационную мастерскую, и оборчатые юбочки подпрыгивали, почти оголяя ягодицы.

Ему хотелось поселиться здесь, чтобы та губастая девчонка однажды доросла до его возраста, и они повенчались в скуоло Сан-Рокко, под молчаливыми ангелами Тинторетто. Чтобы отгремел фестиваль и наступила зима, как в фильме «Рыжая», и карнавал, как в «Крыльях голубки», чтобы снег запорошил древние площади.

И единственной дилеммой было: вино или коктейли?

Вуди Аллен или Фабиан Серджетти?

Бывшая жена обожала Аллена, и потому он выбрал второй вариант. Через крикливую тратторию вышел к Гранд-Каналу, раскошелился на паром. Настырные комары проникали под одежду. Гирлянды фонарей зажигались по бокам, сверху и снизу, отражениями в воде. Скользили бесконечные фасады домов, облупленные, замызганные. Бурчал полицейский катер. Длинноногая женщина танцевала на парапете. Джейн Биркин из «Слогана», а может быть, Кэтрин Хэпберн из «Летней поры» – не разглядеть в сумерках…

На Сан-Барнаба подмывало сигануть в канал, повторяя падение Хэпберн.

Он вспомнил, как долго агентство оформляло визу, как в итальянском посольстве тасовали его документы. Путешествовать в кино гораздо легче. Без банковских выписок, полисов, анкет, справок, ксерокопий, без факсов, подтверждающих гостиничную бронь.

Теснясь среди летящих в Лиду курортников, он всерьёз боялся, что Светлейший Град разочарует его, как разочаровали в своё время брак, карьера и прочее, предложенное жизнью.

Хвала небесам, он ошибся.

И плевать на цены и на шумных туристов. Из окон его двухзвёздочной гостиницы видно кампо Санто-Стефано. В рыбном ресторане фаршированных кальмаров подают розовощёкие внучки хозяина. В архиве кино ежедневно крутят конкурсные фильмы. Вечера длинные, как стихи Бродского на Набережной Неисцелимых.

Предки здешних голубей бомбардировали макушки Федерико Феллини и Орсона Уэллса.

Паром легонько боднул доски причала. Сваи отмеряли границу отмели. Скаты и кованые перила лестниц усеяли птичьи метки. Вода плескалась о камни; он добавил немного музыки к вечернему саундтреку. Сверился с картой. У телефонов-автоматов щебетали азиаты. Их голоса неслись через весь земной шар. В мире не существовало людей, которым кинокритику хотелось бы позвонить, и независимость окрыляла.

«Не странно ли, – вопрошала бывшая супруга, – что в твоих фильмах все влюблены, а сам ты никогда никого не любил?»

Как втолковать дурёхе, что он любил Хэпберн больше жизни? Когда её героиня, взбалмошная, с камерой, впервые въезжала в Венецию, и за окном поезда рябила вода…

«Для кого-то Венеция слишком тихая, – говорил Кэтрин случайный попутчик, – для кого-то – слишком шумная».

Сгорбленная старуха, счастливая обладательница Venice Card, кормила кошку на крыльце двухсотлетнего дома. Кошка была толстой и пятнистой, словно нескольких котов покрошили, чтобы сшить одну. Здесь крепче пахло болотом и отсутствовали стрелки-указатели.

В затрапезной харчевне грызли колбасу и посасывали алкоголь утомлённые гондольеры. Их шляпы лежали на барной стойке, их локти были остры и деловиты. Район не интересовал туристов ни в семидесятых, ни сейчас.

Туалетное зеркало было настолько грязным, испачканным фломастерами и губной помадой, что он не видел собственного отражения за слоем жира и писанины. Размытое пятно – так цензура в японских эротических фильмах маскирует гениталии.

Кинокритик вымыл руки под краном и зашагал обратно в зал.

Жующие лодочники изучали чужака с ленивой враждебностью. Он обратился к ним на английском.

– Carna? – чванливо закряхтел широкоплечий бородач, чьи ноздри покрывали белые струпья, а глаза прятались за дымчатыми стёклами очков, – asinistra. Sempre dritto.

«Налево и прямо», – перевёл кинокритик.

Пошёл, провожаемый взглядами грубоватых работяг. Под мостками журчала вода. В плеере играл Пино Донаджио, тема из «А теперь не смотри». Остались позади киоски и рыбные лавки, магазинчик муранского стекла, неказистая церквушка. Улицы сузились, стали темнее. Низкие своды подворотни… Расколотый питьевой фонтанчик, в нём – промокшая газета… Номера домов, начертанные на мальте…