За колымским перевалом

Невдалеке что-то белело, Жарченко переступил на другой острый выступ скалы, качнулся и, чтобы не упасть, уперся ладонью в лед, И в этот миг увидел над собой лицо человека, который смотрел на него широко открытыми глазами. Жарченко замер, затем отпрянул назад, ноги его скользнули по камню и он, сдавленно крикнув, свалился на дно реки.

— Что там, товарищ директор? — шоферы подбежали, помогли встать.

— Что за чертовщина! — пробормотал потрясенный Жарченко и, не Поднимая головы, показал рукой на-верх.

Ему стало стыдно своей нерешительности (может, померещилось после долгой бессонницы), он взглянул на лед и снова увидел лицо. Теперь он успел рассмотреть его — Это была женщина с непокрытой головой, волосы закрывали часть лба, правую щеку. Подбородок прикрыл смятый шарф. Трудно было определить возраст женщины, лицо казалось сквозь лед одутловатым, нечетким, И лишь глаза, полные застывшего ужаса, недвижно и отчаянно смотрели на Жарченко.

Повидавшие всякое за долгие годы жизни в тайге шоферы оцепенели и завороженно уставились на женщину, висевшую над ними, не в состоянии ни сдвинуться с места, ни произнести слово.

Подошел Борис, тракторист, глянул, сдернул шайку, угрюмо буркнул:

— Что же ты с людьми-то делаешь, Колыма проклятая, — с трудом протолкнул острый комок в горле, покосился на директора. — Вот так и болтается, бедняжка, между небом и землей. Могилки, и той лишили. В начале зимы этап перегоняли большой. В наледь угодили. Много их тут в воде померзло. Вот и она из тех.

Борис неумело перекрестился и, нервно сминая шапку в сильных руках, пошел к трактору.

Жарченко вдруг показалось, что ледяной свод, низко нависший над ним, заколыхался, дно реки под ногами накренилось, и он, чтобы не упасть, ухватился рукой за шофера. В ушах тонко и пронзительно звенело. «Как ухнет вся эта сказочная красота на голову, — зло подумал Жарченко. — А, черт с ним, все одно когда-нибудь подохнешь!»

С трудом взобрался в кабину трактора, привалился боком на грязное, продавленное до пружин сиденье и, не найдя в себе сил даже поднять ноги, мгновенно уснул.

Он не мог прервать сон, Чувствуя, что кто-то трясет его за плечи.

— Полковник приехал, — услышал отдаленный голос. — Третий раз бужу. Вставайте.

Жарченко с трудом приподнялся, отсутствующим взглядом долго смотрел на тракториста. В кабине было холодно, и Жарченко почувствовал трескучий озноб во всем теле. Он долго бегал по дну реки, все более просыпаясь, пока окончательно не согрелся. Выбрался на лед и посмотрел на берег речки, где раньше стоял лесовоз, — его там не было. На другом берегу слышались голоса.

Жарченко осмотрел долину. По ровной, ослепительно белой целине, утопая по грудь в сугробах, медленно двигались две цепочки заключенных. Цепляясь за веревки, они тащили на буксире лесовоз, доверху груженный длинномером. Особенно трудно было идти первым в этих двух упряжках. Снег еще, не успел слежаться, он сравнительно легко раздвигался телом. Однако у земли ноги вязли, скользили в сыпучем месиве, люди падали, с трудом поднимались и снова хватались за веревку. Они шли, закрыв глаза, закутав голову тряпками, обрывками платков, шарфов, натянув сверху тоненькие лагерные шапки-ушанки. Злой леденящий ветер подхватывал потревоженную снежную крупу, бросал в лицо.

Шли почти вслепую. Зимник угадывался лишь по неширокой просеке среди высоких пней и мелкого редколесья. Женщины потеряли направление, и машина провалилась в яму. Заключенные из последних сил тянули веревку, пытаясь вытащить машину на твердое полотно зимника. Обессилев, падали друг на друга, валились прямо в снег, чтобы дать хотя бы минутную передышку окаменевшему телу. Набежали солдаты, воздух, казалось, густел от матерной брани. Они пинали женщин, били прикладами.

— Вставай! Тащи! Поднимайся! Давай-давай!..

Однако сдвинуть машину не хватало сил. Только когда толпа женщин, лопатами разгребавших узкий проезд, промятый в снегу машиной, пришла на подмогу, удалось вытолкнуть ее из ямы.

Из кабины лесовоза выскочил солдат, громко крикнул:

— Вторая сотня! На замену! Заходи вперед машины! — вырвал лопату из рук заключенной.

Не удержавшись от толчка, она рухнула спиной на снег.

— Встать! Так твою!

Стоявшая рядом женщина бросилась вперед, прикрыла упавшую своим телом.

— Наташка, — забормотала она, — родненькая! Еще немного, и мы вернемся в лагерь. Вставай. Он же пристрелит тебя.

— Пусть делает все, что хочет. Я буду лежать. Ты не знаешь, Аннушка, как хорошо лежать.

Подошли заключенные, с трудом подняли Наташу, подхватили под руки, потащили вперед, к машине. Анна постучала по дверце.

— Шофер! Умоляю! Посади ее в кабину. Ну хоть полчасика дай ей отдохнуть.

— Да я-то чего! — шофер высунул голову из открытого окна. — Ты у него, у сержанта конвойного, проси.

— Гражданин сержант! — Анна упала на колени, пытаясь ухватить конвойного за полу овчинного полушубка, — матерью, вас родившей, умоляю, разрешите посадить ее в кабину.

— Ты что! Мать твою… — сержант выдернул полушубок из рук заключенной. — А кто тягать машину будет?