За колымским перевалом

— Чему? — возразил Гончаренко. — Трудовые ведь денежки. Попробуй-ка потопай по тайге да по сопкам. Одной крови сколько комарам скормишь. Нет, я вам предлагаю другие денежки, легкие — тот же гонорар за один только росчерк пера.

— Интересно, и на какой это бумаге должен я поставить такую дорогую роспись? Я не думаю, что ты хочешь просто разыграть меня.

— На распоряжении о передаче Старательской артели ключа…

— Какого?

— Потому и гонорар большой, что мы не знаем, где он, тот ключ нетронутый, чудо-богатенький.

— А ты разве в председатели артели пробрался?

— За чинами не гонюсь. Да вам-то какая разница?

— Тут ты прав — какая разница, от кого брать крупную взятку. Я так понимаю наш разговор?

Гончаренко начинал нервничать, он почувствовал, что Донсков не пойдет на сделку. У старателя не было пути к отступлению, и он решил идти напролом. К удивлению Гончаренко, в ответ на угрозу Донсков звонко расхохотался.

— Душечка моя! Ты мне угрожаешь? Ты забыл, голуба, что я брожу по колымской тайге почти двадцать лет. Двадцать! Признаюсь, было время, когда дрожал, и знаешь почему? Потому что за каждым кустом мог притаиться архаровец с пикой, и не чета тебе — то были боги воровского промысла! Так что, любезнейший, мы, колымские геологи, со смертью в родственных отношениях всю жизнь ходим.

Гончаренко шагнул вперед и загородил дорогу. Прежде чем увидеть, он почувствовал леденящий холод неотвратимой смерти — прямо в лицо ему смотрел короткий ствол «вальтера». Гончаренко успел мгновенно прикинуть расстояние до пистолета — не дотянуться!

Донсков заметил взгляд Гончаренко, быстро шагнул назад.

— Давай, милейший, сделаем вид, что мы с тобой не встречались. Я — геолог, перевоспитывать людей не моя забота.

…И вот они встретились снова. Увидев перед собой человека опустошенного, окончательно сломленного, потерявшего цель в жизни, Гончаренко обрадовался — с таким можно было говорить откровенно.

— Опять ты, — вяло произнес Донсков.

— Ну и ну, — покачал головой Гончаренко, удивленно разглядывая главного геолога. — У нас в концлагере с такой же скоростью худели. Где же тебя так…

— Значит, все-таки был концлагерь, — тускло усмехнулся Донсков. — А на прииске кое-кто считает тебя невинным младенцем, случайно вовлеченным в оуновскую банду. Что вдруг так откровенно? Или ты считаешь, что мы в тот раз поняли друг друга?

— Да нет! Обстоятельства изменились.

— У тебя?

— У меня, как на лыжне: чем шире шаг, тем ближе к цели. А вот у тебя лыжня круто вильнула.

— Откуда знаешь? — Донсков встрепенулся, но тут Же вяло махнул рукой. Собственно говоря, какая разница. Ему действительно было уже безразлично даже то, что старатель обращается к нему так панибратски.

Гончаренко знал о нем все. Знал, что окончилась крахом его отчаянная попытка пристроиться к Зенкевичу и Лисянскому, — когда их представили к награждению Государственной премией, его просто-напросто отшвырнули в сторону. Это была последняя возможность пробраться в высший эшелон геологической власти. Знал, что в семье Донскова пошла кутерьма: неожиданно для всего прииска он три года назад разошелся с женой. Событие это не вызвало большого удивления и пересудов, потому что Донсков давно жил один, жена появлялась на прииске краткими наездами из Москвы, где она занимала трехкомнатную квартиру, обставленную самой модной и очень дорогой мебелью. Но когда Донсков буквально на второй день после возвращения из Москвы женился на Ниночке, молоденькой медсестре, в тот год приехавшей к брату — продавцу промтоварного магазина, приисковики дружно ахнули и принялись яростно перемывать кости обоим — слишком уж велика была разница в возрасте, почти тридцать лет.

Прошло три года, однако удивление приискового люда, особенно женщин, не уменьшалось, и новая семья оставалась в центре внимания, хотя жили они дружно, весело и нисколько не смущались от укоряющих взглядов и всяческих слухов. Перед отъездом в очередной отпуск Донсков устроил отвальную в приисковой столовой. Народу собралось много, веселились допоздна. Особенно весел был Донсков. Быстро захмелев, он уже не мог танцевать и сидел за столом, с умилением взирая на Ниночку — высокую стройную женщину. Она свободно держалась среди шумных пьяных мужчин, которые не церемонясь разглядывали ее, сально шутили и довольно откровенно мяли во время танцев.

Рано утром они уехали. А через две недели Донсков прислал из Красноярска телеграмму Жарченко с просьбой срочно выслать ему три тысячи рублей.

Вскоре он появился на прииске.

— Рассказывай, донжуан колымский, — насмешливо хохотнул Жарченко, с удивлением- разглядывая Донскова, который за две недели похудел, осунулся, подавленно вздыхал и стыдливо отводил глаза в сторону. Не было привычного живота, надутым шаром раздвигавшего пиджак.