За правое дело

— Славная была женщина, очень славная, — снова, уже доверительно, тихо заговорил хозяин. — И за девчонку пеклась шибко, а себя забывала. Чего, бывало, купит — все ей. И в школу ее определила, и сумку купила ей книжки носить, еще и книжки сама покупала… Та только напишет, какие ей книжки надобны, а уж Марфа Семеновна все сама: и поедет куды-нито, и найдет, и привезет, значит, еще и в бумагу завернет каждую — только учись! А за хлопоты свои чего видела? Можно сказать, как есть ничего. Ругала ее девчонка: не так пошила, не так выгладила, зачем материны вещи торгуешь… А жить на что? Откель ей, Марфе Семеновне, пропитание было брать? Одеть, обуть девчонку? А ведь она все на ее, на девчонку, тратила… Славная была женщина, земля ей пухом, — нервно вздохнул и мелко перекрестился хозяин.

Денис слушал, и неприятное чувство неудовольствия и возмущения Верочкой копилось в нем. Раньше, в доме Стронских, он только улыбался ее забавным покрикиваниям и даже притопываниям на Марфу — Верочка в его глазах была всего-навсего маленькой капризной хозяйкой. Да и здесь на ее требования и ворчание на Марфу он смотрел как на вполне естественную господскую привычку — ведь Марфа и тут оставалась для Верочки той же кухаркой, благодарной и преданной прислугой, взявшей на себя хлопоты кормить и одевать Верочку за счет ее же вещей. Но теперь, когда Верочка, не задумываясь, бросила в беде Марфу, даже ни разу не навестив ее, когда это заметили и осудили чужие и, видимо, очень добрые люди, Денису стало стыдно и горько за своего друга. Будто и сам он стал в чем-то похожим на Верочку, как и она, бросив бедную, больную, беспомощную, ненужную более им обоим старуху.

— Куда же теперь вещицы ее, милок? — вывел его из оцепенения хозяин. — Вещицы, говорю, ее куда денем?

— Не знаю.

— Девчонка-то ейная где?

Денис пожал плечами.

— Вот история! Как же я с ними, с вещами-то? Куда же мне их, милок? Не могу же я грех на душу взять, чтобы к рукам своим прибрать чужое добро. Может, ты пособишь мне найти девчонку?

Но что мог ответить Денис? Где он найдет Верочку, если не знает ни адреса, ни имени «генеральши»? И вдруг вспомнил: Верочка однажды назвала ему фамилию своей новой тетки…

— Я найду ее, дяденька! — поспешил он обрадовать хозяина. — Я по теткиной фамилии ее найду… Скопова фамилия ее…

— Ну, ну, — сомнительно молвил тот. — А за вещицы не сумлевайся: как были они, так и есть. Разве что прыскали их когда, попортили малость, а так целы. Ты уж поищи девчонку, пущай заберет, тяжесть с души сымет.

4

Дома Денис застал плачущую за столом мать и чем-то очень взволнованного отца, мечущегося из угла в угол. На нарах, забившись в угол, сидели напуганные Анка и Клашка. Отец, увидев Дениса, на секунду затих, боднул его неприязненным взглядом и снова забегал по закути, заговорил, взмахивая руками и то и дело задевая путавшийся в ногах табурет.

— И до чего ж дуры бабы! В толк не возьмут, какая есть наша обстановка, какой мы должны давать отпор и все протчее. Быдто я один иду в добровольцах, быдто окромя меня на фронте мужиков нет и — гуляй, мировая буржуазия, по нашей советской земле, грабь, что любо! Ахти же понятия какая, а фактически прямой правый уклон!.. А, черт тя! — И табурет, кинутый ногой, полетел в угол.

Вот когда понял Денис, почему плачет мать и чем напуганы сестры. Но зачем отец говорит, что идет на фронт добровольно, если он, Денис, сам видел вывешенный на проходной список добровольцев затона и фамилии отца в нем не было?

— Как же я без тебя проживу, Савушка? Ты об этом подумал?

— Опять дура! О какой моей думке речь, ежели наша советская класть за нас думает, ежели она фронтовых баб наилучшим пайком оделяет, всю мужнюю жалованье дает и все протчее! — И вдруг остыл, подсел на лавку к матери, неумело приласкал ее, сказал с чувством: — Сам я не разумею, Степушка, как оно получилось все, токмо не мог я супротив обчего дела пойти, потому как я… потому как для меня старая жисть горше смерти. Рассуди: как же я возля юбки твоей сидеть буду, ежели товарищи за меня на фронтах бьются? А ишо виноватый я, Степушка, за дурость свою, что в «союзе фронтовиков» допущал, простить себя не могу…

— Не уходи! Помрем без тебя мы все, куда же я с ними? Не сдюжу я. Не уходи, родненький!..

Большие рабочие руки матери ловили, душили отца в объятиях, покорно отдавшего себя им всего, обмягшего, маленького. И плакали на нарах навзрыд Анка и Клашка.

5

Наутро семья провожала Савелия Кузьмича на поезд. Всю дорогу от призывного пункта до грузовой станции шли кучкой, рядом с нестройной колонной обвешанных сундучками, котомками и мешками новобранцев, поочередно несли несложные отцовские вещи. Савелий Кузьмич то брал на руки младшую, Клашку, то подзывал к себе и находил утешные слова растроганной, как и мать, Аннушке, ласково теребил вихры и щипал за щеку неунывающего Никитку, оборотясь, говорил шедшей за ним убитой горем матери:

— Ильи держись, Степушка. Ежели туго будет — к нему, поможет он. А ты того, ты прости меня, ежели я чего не так… и все протчее…